"О жизни и трудах Дорджи Банзарова" П. Савельева - Некрасов Н.А.

Очень дельная, интересная и хорошо написанная брошюра, знакомящая публику с весьма замечательной личностью.

"В последних числах февраля 1855 г. скончался в Иркутске ученейший из монголов и один из примечательных европейских ориенталистов, буддист по вероисповеданию и европеец по идеям, кандидат Казанского университета и чиновник для особых поручений при генерал-губернаторе Восточной Сибири, корреспондент Археологического общества, сотрудник Сибирского отдела Географического общества, сын полудикого забайкальского бурята Банзара, по прозвищу Дорджи (что по-тибетски значит "алмаз").
Банзаров сын, Дорджи, несмотря на вицмундир, физиономией обличал свое происхождение от одной "кости" с Чингисханом и Батыем; форма головы, цвет лица, выдавшиеся скулы, узкие глаза указывали на чисто монгольскую породу. <...>
Возможностью приобрести европейское образование Дорджи обязан следующему случаю.
В 1834 году <...> тайша селенгинских бурятских родов <...> прислал прошение, в котором, изъясняя необходимость для Степной думы основательного знания русского языка, ходатайствовал о принятии в казанскую гимназию пяти малолетних бурят и с ними одного ламу. "Тем охотнее согласился я, -- писал министр народного просвещения граф С. С. Уваров, -- на удовлетворение сей просьбы, что, при поддержании сего первого порыва, можно ожидать многочисленного прилива азиатцев в наши учебные заведения".
В числе бурятских мальчиков, предназначенных тайшою в будущие писаря Степной думы, находился и Дорджи.
Вместе с земляками своими, по прибытии в Казань, он принят был, на казенном содержании, в первую гимназию. Степные мальчики, его товарищи, не вынесли нового образа жизни и непривычного климата, чахли и умерли; один исключен был из гимназии. Остался только Дорджи, дарование которого вскоре обратило на него внимание учителей. Он с успехом кончил полный гимназический курс и переведен был в 1842 году в университет. <...>
В университете Банзаров продолжал ревностно заниматься восточными языками и в 1846 году получил ученую степень кандидата, написав диссертацию "О черной вере, или шаманстве, у монголов"".

В 1847 году Банзаров прибыл в Петербург и здесь посвятил полгода на сближение с ориенталистами и на ученые занятия. (Мы не приводим довольно длинного списка сочинений Банзарова, ничего не говорящего неспециалистам, и ограничиваемся кратким изложением его биографии.) Из Петербурга Банзаров отправился снова в Казань, где также не оставался праздным, а из Казани 1849 году прибыл в Иркутск, с назначением состоять по особым поручениям при сибирском военном губернаторе. После жизни в Петербурге и Казани, в кругу ученого сословия, жизнь в Иркутске не была благоприятною для развития дарований и деятельности Банзарова. Приводим собственные слова биографии:

"Банзаров от природы был добр до бесхарактерности и мягок до слабости. В обществе ученых, в Казани и Петербурге, он был ученый, преданный своему делу, и по идеям космополит с монгольскою физиогномией. В Иркутске, ни с кем еще не знакомый, не встречая, может быть, того сочувствия, которое составляет необходимую поддержку личностей слабых, он стал дичать, брататься лишь с грязными бурятами, к которым влекло его чувство национальности, чуждаться всякого общества и знакомства. Любопытно было бы, в психологическом отношении, проследить этот обратный переход из европейца в бурята... Оставленный в европейской сфере, наш бурят окончательно перешел бы в европейца, образование вошло бы в кровь и плоть. Вступив же в соприкосновение с людьми полудикими, но родными ему по лицу, по языку, по вере, по преданиям, дорогим по неизгладимым воспоминаниям детства, Дорджи невольно увлекся чувствами. К понятному сочувствию к своим родичам примешивались, конечно, и сознание собственного достоинства, и чувство самолюбия, потому что соплеменники смотрели на него как на чудо, уважали и чтили его, несмотря на его европейскую одежду и стриженую голову без косы.
К казанским и петербургским друзьям своим он в течение пяти лет едва написал несколько коротеньких писем, несмотря на их запросы и побуждения. <...>
Здоровье Банзарова было давно расстроено. Страдая какою-то скрытою болезнью, он перемогался, не доверял врачам и сам составлял для себя лекарства по бурятским рецептам. Таким образом он часто прихварывал и выздоравливал, и никто не подозревал, чтобы он носил в себе зародыш преждевременной смерти. В последних числах февраля (1855) один из членов Сибирского отдела зашел к нему с разными учеными запросами и был поражен, увидев его мертвого на кровати. Кончина его была скоропостижная".

Банзарова похоронили по-буддийски, воротив для того с дороги недавно отбывшего из города начальника буддийского духовенства хамбо-ламу. Гроб поставили на печальную колесницу; "колоссальная фигура хамбо-ламы и находившиеся при нем простые ламы, в желтой одежде, читая молитвы, сопровождали тело за город. Весь Иркутск стекся на похороны". Вот заключительные строки брошюры г. Савельева:

"С Банзаровым рушились надежды ученых на скорое объяснение монгольских древностей южной Сибири, с каждым годом более и более истребляемых временем. Много мог бы он сделать для науки: почтим память даровитого и ученого монголиста и за то, что он успел совершить.
Как исследователь среднеазийской древности, он заслужил себе место между европейскими ориенталистами; как бурят, показал, что дарования и просвещение могут быть уделом и этого поколения, которое с гордостью может приводить его имя как представителя своего в области науки.
Блеск примечательной личности отражался и на народе, и буряты отныне приобрели право на большее внимание, потому что из среды их вышел Дорджи Банзаров".

Нельзя в заключение не поблагодарить г. Савельева за его брошюру. Он сделал ею хорошее дело -- совершенно бескорыстно, потому что она немного найдет покупателей. Но подобные случаи и не должны служить предметом спекуляции; тут дело не в покупателях, а в сохранении в литературе следа замечательной личности. Конечно, так! Но когда же у нас это бывает? Кто об этом думает? Живет человек -- пишет, печатает, даже известностью пользуется; если он, грехом, дает свои статьи в журналы, так журналисты имя его печатают в своих объявлениях такими крупными буквами, что сам он иной раз недоумевает, а умер -- не отдадут и должного. Хорошо еще, если напишут где-нибудь на заднем столбце какой-нибудь газеты, в углу между объявлениями о приехавших в сию столицу и выбывших в Динабург и другие города, -- хорошо еще, если напишут, что умер, а то обходится и так. {Вспомним резкий пример -- Лермонтова. Не только до сей поры в литературе не раздалось слова о нем, но даже сочинения его издаются так. как непростительно издавать и сочинения Федота Кузмичева. Особенно последнее (третье) издание (в 2-х книгах) превосходит внутренним безобразием всё, что можно вообразить. Оно наполнено опечатками, искажениями, пропусками, бессмыслицами, лишено всякого порядка и приписывает Лермонтову такие пьесы, которых автором он никогда не был. Мы со временем поговорим об этом издании подробнее.} А умри какой-нибудь посредственный французский фельетонист, напишут (или, точнее, переведут из французских газет) гору анекдотов, случаев из жизнb, замечательных слов и доведут наконец равнодушного и скучающего читателя до того, что он в самом деле начнет жалеть: зачем умер этот человек!