"Тарантас. Путевые впечатления" В. Соллогуба - Некрасов Н.А.

графа В. А. Соллогуба. Санкт-Петербург, 1845. В типографии "Journal de St.-Petersbourg". В 4-ю д. л. 286 стр.

Скучно! Весна только что еще началась, т. е. только что прекратились морозы, захватывавшие дыхание, и место их заменилось нездоровою, насквозь проникающею сыростью атмосферы, глубокою грязью, гадкими лужами, то дождем, то снежком, то тем и другим вместе, то изредка теплым, отогревающим солнышком. Скучно! Утро еще мы кой-как убьем, - мы, то есть жители Петербурга, - потому что у нас есть Невский проспект, а на Невском проспекте есть левая сторона, а на левой стороне бывает иногда солнце... Скорей легкое пальто на плеча - и марш! Но вот уже нет солнца, оно не любит долго гостить у нас, а к концу дня еще далеко. Как убить его? Что делать? Нет у нас и другого солнца, которое всю зиму заменяло нам солнце ежедневное... Нет Виардо, нет Рубини, нет Итальянской оперы! Скука, ужасная скука!
Но если в Петербурге скука в это унылое время... что ж в провинциальном городке, в деревне?.. О, в деревне никогда не бывает так скучно, как весною, особенно в начале весны... потому что там нет Невского проспекта, там теперь еще толстыми пластами лежит рыхлый глубокий снег, там нет возможности сделать шага из дому; леса, пригорки, ручейки - все эти прекрасные вещи теперь еще совершенно недоступны деревенским жителям, обязанным наслаждаться всем этим, если им придет охота наслаждаться весною; поля под снегом, леса обнажены... Грустно и скучно!.. Нет даже возможности поехать к соседу... Можете ли вы себе представить что-нибудь ужаснее русских проселочных дорог весною?.. Не можете, не можете! потому что когда вы проезжали весною и по большим дорогам, то воображение ваше становилось в тупик...
Весна в деревне - самое скучное, тяжелое и досадное время. Деревенские жители весною затворники собственных своих домов, и все покушения их улучшить свое положение остались покуда тщетными. Вот их-то, бедных, бывает мне всегда в особенности жаль, когда теплый ветерок пахнет мне в лицо и русские фельетонисты примутся толковать о пригорках, долинах, журчащих ручейках и разных певчих птицах, известных в семинарском слоге под названием "пернатых". Если сам помещик и дражайшая половина его еще находят какую-нибудь возможность высунуть иногда нос из дома в это время года, то утвердительно можно сказать, что барышни, очаровательные деревенские барышни, красоте и достохвальным нравам которых не отдано еще до сей поры должной справедливости в нашей литературе, принуждены постоянно сидеть в комнате и им ничего более не остается, как смотреть в окно или заниматься вязанием колпака дорогому родителю, размышлять, кого именно разумел поэт, когда написал эти стихи:

К тебе, моей жизни светило прекрасное,
Я страждущим сердцем лечу,
И как мне ни тяжко мечтание страстное,
Расстаться я с ним не хочу...

Где живет это "светило"? В какой губернии? и точно ли в губернии? уже не в деревнях ли?.. и не в такой ли-то вот именно деревне, между таким-то губернским и таким-то заштатным городом? И не полтораста ли именно душ у него приданого? И какие волосы у этого светила?.. какие глаза?.. и проч. и проч... К счастью еще, что подобные размышления и остроумные догадки иногда занимают милых барышень по нескольку суток сряду, а то бы положение их было ужасно... Правда, есть у них и другие занятия: смотреть в окно, браниться со служанками. Но с тех пор как в одной книжке о сохранении женской красоты, купленной всеми барышнями, было замечено, что частое разлитие желчи портит цвет кожи и ведет к преждевременным морщинам, барышни находят гораздо менее удовольствия в войне с горничными и всяким прислуживающим народом. Близорукие нравоописатели наши только не хотят замечать, а нравы наши, видимо, исправляются. Остается одно - смотреть в окно. Но и это удовольствие не может быть продолжительно. Босой мальчишка бежит через речку, образовавшуюся на дорожке от крыльца дома к кухне и вставленную в рамки нестаявшего снега; баба в котах, заткнув подол за пояс, развешивает на заборе сада белье всех сортов, обрадовавшись весеннему солнышку; сотня воробьев перед амбаром, где рассыпано три зерна, когда отсылали рожь на мельницу, - вот картина, которую видит барышня из окошка. Изредка, и в особенности на картинах Гогарта, если б у нас был русский Гогарт, такие сцены видеть, конечно, сносно, даже иногда очень приятно, но и сегодня, и завтра, и послезавтра, и притом во всей натуральной, неподдельной красе... Нет, вы не знаете русских барышень, если думаете, что такие картины могут им доставить удовольствие! Если они иногда и удостоивают эти картины своего любопытного взгляда, то это должно приписать особенной доброте их нравов, которая, повторяю, не нашла еще для себя достойного описателя...
Всё это я наговорил для того, чтоб вы могли понять сколько-нибудь радость, удивление, восторг деревенского жителя, когда вдруг в одно прекрасное утро получит он с почты довольно толстый и широкий пакет, развернет его и увидит книгу, красивую, огромную, великолепную, и прочтет на обертке: "Тарантас, путевые впечатления, соч. графа Соллогуба, издание книгопродавца Иванова"... Медленно, с тайным трепетом и замиранием сердца развернет он ее, и... жена! дети! Лиза, Коля, Саша, и ты, Соня, ты, которая еще вчера только начала учиться читать! Ступайте сюда, ступайте все, все до одного, до одной... Будет дело для всех! кто не умеет читать, будет слушать, будет смотреть... Есть что посмотреть, есть что послушать! Боже мой! что за красивая книга! что за рисунки!.. - А бумага-то, бумага - словно атлас, папаша!.. - А печать, печать, ах, какая печать: точно кораллами вышито! - А картинки-то, картинки! ах, боже мой! что за картинки!..
И маленькая Соня уже принялась прыгать на одной ножке по комнате, приговаривая в совершенном восторге:
- Ах, боже мой! какие картинки! какие картинки!..
Какая радость для всего семейства! На целую неделю, на целый месяц есть что читать, рассматривать, есть о чем говорить, спорить... Исчезли с лиц уныние и сонная апатия; не слышно тех бесконечных и беспрестанных ссор с дворнею, к которым иногда прибегают иные, впрочем, очень добрые господа и барыни для сокращения осенней и весенней скуки... "Тарантас", "тарантас", "тарантас" - это слово слышите вы ежеминутно на всех устах; охотник пошутить, старый помещик, называет этим именем всё, что попадется ему на глаза; он даже кличет им своего расторопного, вертлявого казачка, которого обязанность состоит в том, чтоб являться немедленно на все имена и прозвания, произносимые барином с особенною известною интонациею голоса, - и всегда подобная шутка производит во всем семействе дружный, веселый смех... Маленькая Соня, рассердившись на своего шаловливого братца кричит на него, восхитительно надув губки: "Ах ты тарантас!" А он, по удивительной изобретательности на прозвища, свойственной русскому человеку даже в детском возрасте, успел уже переделать слово по-своему и отвечает ей, кривляясь и припрыгивая: "Тарантасиха, тарантасиха, тарантасиха!" Взрослая барышня, Александра Егоровна, уже успела проглотить "Тарантас" что называется от доски до доски, прочла и в другой раз, тысячу раз пересмотрела картинки, много посмеялась, немножко поплакала, немножко задумалась, глядя на Ивана Васильевича (один из героев "Тарантаса"), на его модный мекентош, на его длинные, прекрасные волосы; сердце ее переполнено, ей грустно и весело... И вот она запирается в свою комнату, берет бумагу и пишет, пишет письмо к пансионской подруге своей, которая живет в одной версте от нее и с которой она каждый день видится: "Ах, милая, ты не можешь представить себе, как я счастлива! Ах, как я счастлива! Представь себе: мы получили "Тарантас", книгу, которую сочинил граф Соллогуб... (ах, милашка!..) и издана книгопродавцем Ивановым. Ах, милая, ты не можешь вообразить себе, что это за чудесная книга! представь себе: большая, большая книга, у которой бумага, как говорят, лучше атласу, а картинки!.. Нет, я не могу больше писать!.." И несмотря на это восклицание, барышня исписывает кругом целые четыре страницы и посылает их к подруге с посланным от этой самой подруги, которая пишет то же самое, потому что и там уж получен "Тарантас", и там он произвел точно такое же действие... А с какою благодарностью, с какими, можно сказать, благословениями произносятся имена виновников этого "Тарантаса", прогнавшего несносную и неотвязную скуку, оживившего несколько однообразие деревенской жизни, доставившего столько наслаждения... Если б граф Соллогуб мог слышать все эти невольные излияния, то он бы, верно, почаще дарил публику такими произведениями, как "Тарантас", а книгопродавец Иванов старался бы издавать их еще великолепнее, еще изящнее, если это возможно...
Да! Если это возможно! Потому что на издание "Тарантаса" потрачено столько рачительности, столько вкуса и - прибавим - столько денег, что, конечно, никто не станет спорить, если мы скажем, что такого издания, как "Тарантас", на Руси еще не бывало и что лучше этого издания, по крайней мере в настоящее время, на Руси быть не может. Едва ли даже может повториться скоро подобное издание, потому что "Тарантас" есть в русской литературе явление исключительное: рисунки к этой книге деланы художником-любителем, а главная-то прелесть и роскошь "Тарантаса" и состоит в рисунках. Ни в одном из наших присяжных рисовальщиков, которых трудами украшаются наши иллюстрированные издания, не исключая и г. Тимма, нельзя и подозревать столько наблюдательности, знания русской действительности и природы и столько художественной меткости карандаша, сколько всего этого видно в авторе рисунков, украшающих "Тарантас"... Но о рисунках и об издании после, нужно сказать несколько слов о тексте.
Прежде всего, разумеется, текст хорош, то есть жив, разнообразен, остроумен, в чем нетрудно догадаться всякому, знающему талант графа Соллогуба и читавшему несколько глав из "Тарантаса", напечатанных еще в 1840 году в "Отечественных записках". Это не роман, не повесть, даже не путевые впечатления, но тут есть всего понемножку - и романа, и повести, и путевых впечатлений, и даже того, что называется журнальной статьей, - живой, разнообразной, умеющей всего коснуться и обо всем поговорить умно и остроумно.
Казанский помещик Василий Иванович встречается в Москве на Тверском бульваре с молодым человеком Иваном Васильевичем, сыном своего соседа по деревне, молодым человеком, только что вернувшимся из-за границы. Эти две противоположности, - потому что ничего не может быть противоположнее степного помещика старого закала и молодого человека, настоящего чада XIX столетия, только что возвратившегося из-за границы, - по прихоти судьбы или по столкновению взаимных интересов на довольно долгое время принуждены не разлучаться друг с другом ни на минуту, даже не отходить друг от друга: они едут в Казань в тарантасе. Тарантас принадлежит Василию Ивановичу, и молодой человек едет в нем потому, что за границей несколько поиздержался, а между тем должен ехать в Казань. Тарантас же вовсе ему не нравится как своею неуклюжею фигурою, так и бесчисленным количеством перин, подушек, халатов и разных других одеяний, погребцов и всякой дряни, которою нагружен экипаж Василия Ивановича. И вот они едут. То, что они видят и слышат по дороге, и то, о чем говорят, составляет содержание книги. Молодой человек запасся книгой с белыми листами, в хорошем переплете, надписал на ней: "Путевые впечатления" - и предназначил ее для записывания всего, что встретится ему любопытного, достойного замечания - во время путешествия. Василий Иванович уверял его, что записывать нечего и что они совсем не путешествуют, а просто едут в Мордасы; но Иван Васильевич твердо стоял на своем, пока наконец опыт не доказал ему, что старый помещик говорит дело. Листы "Путевых впечатлений" остались в неприкосновенной белизне. Вот самый беглый и бледный очерк содержания. Мы не сочли нужным рассматривать его подробнее, но думаем, что читатели, в руки которых не успел еще попасть "Тарантас", будут нам весьма благодарны, если мы приведем еще несколько небольших отрывков и несколько политипажей.
В одном уездном городишке герои "Тарантаса" отправляются смотреть расположившийся поблизости цыганский табор. Сцена с цыганами написана живо, верно и занимательно.
Нам не совсем нравятся рассуждения о русской литературе, не совсем бедные фразами, которые от частого употребления и применения то к литературе, то к живописи, то к музыке, смотря по надобности, давно уже сделались общими местами; но политипаж, изображающий русскую критику, очень хорош. Ниже мы его приведем, а теперь скажем несколько слов об этих рассуждениях. Рассуждения эти состоят в том, что век наш - век развращенный и продажный, что литература сделалась ремеслом, что "б наше продажное время поэзия разлагается на акции и восторг берется на откуп" (как это отзывается фразой!) и что, наконец, "наши даровитые писатели всегда удалялись и теперь удаляются от ее (то есть литературы) прикосновения". Какие же это даровитые писатели, которые удаляются от прикосновения нашей литературы? Никто не станет спорить, что Гоголь самый даровитый из современных наших писателей, а он пишет и печатает свои сочинения на русском языке, - следовательно, не удаляется от прикосновения нашей литературы, потому что мы не знаем другого прикосновения автора к литературе, как чрез издание своих сочинений; был жив Лермонтов, и он печатал свои сочинения; почитаем мы даровитым писателем графа Соллогуба, и вот мы имеем честь говорить о его новом сочинении, напечатанном в Петербурге на русском наречии; недавно еще с душевным прискорбием имели мы случай читать (в 1-м No "Иллюстрации") несколько строк графа Соллогуба под названием "Записки петербургского жителя" и описали в фельетоне новый альманах "Вчера и сегодня", составленный графом же Соллогубом. Известен нам и всей русской публике за даровитого писателя князь В. Ф. Одоевский - и он, если не щедро, то и не совсем редко, дарит русскую литературу своими сочинениями и недавно еще издал полное их собрание. Наконец, есть у нас еще несколько более или менее даровитых писателей, которых мы именно потому и знаем, что они пишут и печатают. Даровитых же писателей, удаляющихся от прикосновения литературы, то есть не печатающих своих сочинений, мы не знаем, без всякого сомнения, именно потому, что они не печатают своих сочинений, но в таком случае что же ручается за их даровитость и можно ли их называть даже писателями?..
Мы нисколько не хотим сказать, чтоб нельзя было сделать упреков нашей литературе и найти в ней сторон прискорбных. Но, сбираясь делать упреки, выставлять черные стороны, нужно прежде всего хорошенько знать дело, иначе можно попасть в презабавный и странный просак в деле, по-видимому самом простом и очевидном. В этом случае, как и во многих других, картинка совершенно убила текст, и мы не можем не поделиться ею с читателями.
Заметьте: в этой картинке русские мужики и ребятишки смотрят на пляшущую особу с диким любопытством и даже некоторым ужасом; так и должно быть, потому что как же иначе может смотреть русский мужик на критику, какова бы она ни была. Какая изумительная верность даже в мельчайших подробностях!..
За этой картинкой следует другая, изображающая крестьянское семейство, слушающее слепого старика, "передающего нараспев чудные предания, полные огня и молодости". Если вы и не встречали подобных картин в русских избах, то всё-таки полюбуетесь чудным карандашом даровитого художника.
Глава XII называется "Печорский монастырь". Она начинается словами: "Если вам когда-нибудь придется быть в Нижнем Новгороде, сходите поклониться Печорскому монастырю" - и оканчивается словами: "Поверьте мне: если вы будете в Нижнем Новгороде, сходите помолиться в Печорский монастырь". Следующая глава называется "Помещик", в ней замечательного более.

"Тарантас медленно катился по казанской дороге. Иван Васильевич презрительно поглядывал на Василия Ивановича и мысленно бранил его самым неприличным образом.
- О дубина, дубина, - говорил он про себя, - самовар бестолковый, подьяческая природа, ты сам не что иное, как тарантас, уродливое создание, начиненное дрянными предрассудками, как тарантас начинен перинами. Как тарантас, ты не видал ничего лучше степи, ничего далее Москвы. Луч просвещения не пробьет твоей толстой шкуры. Для тебя искусство сосредоточивается в ветряной мельнице, наука в молотильной машине, а поэзия в ботвинье да в кулебяке. Дела тебе нет до стремления века, до современных европейских задач. Были бы лишь у тебя щи, да баня, да погребец, да тарантас, да плесень твоя деревенская. Дубина ты, Василий Иванович! И бедные мои путевые впечатления погибают от тебя: я просил тебя остаться в Нижнем, дать мне время все обегать, всё осмотреть, всё описать. Куда! "Ярмарка, - говорил ты, - еще не началась. Монастырей и церквей и в Москве много, там бы успел насмотреться. А теперь, батюшка, не прогневайся, некогда: Авдотья Петровна дожидается. Мужички давно встречу заготовляют. Жнитво на дворе. Староста Сидор хоть и толковый мужик, на него положиться бы и можно, да вдруг запьет, мошенник; русский человек не может быть без присмотра. Авдотья Петровна хозяйство, правда, понимает, ну да иной раз, известно, надо и прикрикнуть, и по зубам съездить, а для женщины всё-таки это дело деликатное". Словом, садись Иван Васильевич. Ступай, не останавливаясь. Тарантас-то чужой. Да и везут-то тебя в долг.
При таком грустном воспоминании Иван Васильевич почел нужным вступить с Василием Ивановичем в дипломатический разговор.
- Василий Иванович!
- Что, батюшка?
- Знаете ли, о чем я думаю?
- Нет, батюшка, не знаю.
- Я думаю, что вы - славный хозяин".

Дипломатический разговор продолжался довольно долго. Как Иван Васильевич, так и Василий Иванович с своей стороны насказали здесь много разных вещей.
Иван Васильевич сказал:
"Да, между крестьянами и дворянством существует у нас какая-то высокая, тайная, святая связь, что-то родственное, необъяснимое и непонятное всякому другому народу".
Василий Иванович сказал:
"Немцы и французы жалеют об нашем мужике: мученик-де, говорят, а глядишь, мученик-то здоровее, и сытее, и довольнее многих других. А у них, слыхал я, мужик-то уж точно труженик; за всё плати: и за воду, и за землю, и за дом, и за пруд, и за воздух, за что только можно содрать - плати аккуратно. Голод, пожар - всё равно. Плати, каналья! Ты - вольный человек. Не то вытолкают по шеям - умирай с детьми, где знаешь".
В главе "Купцы" есть черты превосходные. Разговоры их о делах и торговле за самоваром очень ловко подслышаны и верно переданы.
Но мы лучше перейдем к истории Василия Ивановича и представим читателям сцену, которая решила участь этого пожилого помещика:

"Когда Василию Ивановичу наступил шестнадцатый год, он отправился в Казань на службу... Тогда недавно только образовались новые штаты по указу о губернских учреждениях. Василий Иванович служил несколько времени в канцелярии наместника, но, как еще поныне говорится в губерниях, для одной только pour le proforme. {для вида (франц.)} В самом деле, не оставаться же столбовому дворянину, хоть безграмотному, недорослем. К военной службе Василий Иванович имел мало наклонности, тогда как совершенная праздность вполне согласовалась с его способностями и привычками. В то же время вкусил он удовольствия светской жизни и стал удивительно отличаться на балах. Никто ловче его не прохаживался в матрадуре, монимаксе, куранте или Даниле Купере. Иногда, в небольшом кругу, отхватывал он, по просьбе дам, и казачка, что всегда сопровождалось громкими изъявлениями удовольствия. Подобный случай решил даже участь его навсегда. Как-то, на именинах у прокурора, просили его пройти любимый обществом танец вместе с молодой дочерью отставного секунд-майора Крючкина. Девушка долго жеманилась, но, как водится, по долгим убеждениям согласилась. Скромно опустив очи, зардевшись как маков цвет, она так мило подбоченилась, так легко начала подпрыгивать и влево и вправо, что сердце Василия Ивановича вздрогнуло и ноги едва не отказались. Но вдруг он оправился и с таким неистовым вдохновением пустился вприсядку, такие начал выделывать ногами штуки, что комната потряслась от рукоплесканий и некоторые подгулявшие собеседники начали даже притопывать и припевать, улыбаясь друг перед другом.
Василий Иванович, задыхаясь, подошел к пристыженной от общего восторга красавице.
- Ах! - сказал он. - Лихо изволите.
Молодая девушка еще более зарделась.
- Помилуйте-с, - отвечала она шепотом.
Эти слова и этот вечер остались навсегда памятны и для Василия Ивановича и для Авдотьи Петровны".

В главе XVII Иван Васильевич любовался "сельским праздником", где "дряхлые согнутые старики с серебристыми бородами шли осторожно около строений, поддерживаемые почтительными внуками. Молодые парни снимали перед ними шапки. Молодые женщины заботливо усаживали их на скамейки". Вообще в "Тарантасе" должно различать две стороны: сторону, списанную с натуры, и другую, противоположную ей. В первой всё живо, верно, остроумно, бездна превосходных заметок, во второй многое поверхностно, даже вовсе неверно, потому что нельзя же угадывать безошибочно. В русской избе непременно нужно быть, чтоб описать русскую избу, и какими прибаутками ни приправляйте рассказ старого служивого, как остроумно ни коверкайте слова, рассказ такой всё-таки не будет настоящим солдатским рассказом, если сами вы никогда не слыхали солдатских рассказов...
Наконец путешественники добрались до Казани. Здесь началось с того, что Ивана Васильевича беспощадно надули татары.
Следует глава XX и последняя: "Сон". Прежде нежели мы приступим к ней, нужно заметить, что Иван Васильевич представляется в романе мечтательным, донкихотствующим юношей, который заботится о России, незнаемой им, советует отправляться за остатками русской народности в избы и харчевни и вообще говорит нередко наяву такие нелепости, каких другому не увидать и во сне. Можете теперь представить себе, что же такой юноша мог увидеть во сне и какое широкое поле предстояло здесь фантазии автора... И автор не замедлил воспользоваться своим положением для окончательного обозначения характера Ивана Васильевича, в котором он хотел, кажется, осмеять всех этого рода юношей, мечтающих без знания дела о судьбах своей родины и тому подобных матерьях важных: сон Ивана Васильевича есть груда нелепостей, нагроможденных одна на другую с изобретательностию изумительною, с поразительным отсутствием малейших признаков смысла... Читатели согласятся с нами, когда прочтут эту главу... Но странно: "Сон" этот, которым заключается "Тарантас", не производит такого эффекта, какого, может быть, следовало ожидать... Читатель остается неудовлетворен: ему всё хочется для заключения одной из таких глав, какие находил он в начале "Тарантаса" и которые приводили его в совершенный восторг, каковы, например, "Встреча", "Отъезд", "Перстень" и проч. Вообще надо заметить, что "Тарантас" исполнен страниц превосходных, обнаруживающих сильный талант, меткую наблюдательность, чудную способность рассказа, уловляющего самые поразительные черты с непостижимою легкостию, и не чужд страниц слабых и странных. Первых особенно много в начале, вторых - в конце. Там, где дело касается чисто таланта - нечего говорить, кроме похвал, похвал и похвал, но где дело касается взгляда, тут можно во многом спорить с автором и даже во многом не соглашаться.
Заключим нашу статью благодарностию книгопродавцу А. И. Иванову за превосходное издание "Тарантаса". Кто знает, как трудно у нас на Руси покамест выполнять успешно такие предприятия при всей готовности и усердии, кто знает, как мало у нас гравёров, способных резать политипажи хорошо и аккуратно (то есть не откладывая каждого рисунка на неопределенные, часто очень продолжительные сроки), и чего стоит у нас возня с гравёрами, печатниками и т. д., тот вполне оценит подвиг г. Иванова. Зато ему принадлежит честь первого истинно изящного и великолепного издания на Руси. Нельзя также не благодарить его за чрезвычайно умеренную (можно даже сказать - чрезвычайно дешевую) цену: "Тарантас", состоящий из тридцати пяти печатных листов в 4-ю долю, с пятьюдесятью с лишком большими, превосходными рисунками, стоит только, на слоновой бумаге, 5 р. сер., на веленевой - 4 р. сер. Это дешево неимоверно. А. Иванов обещал выдать "Тарантас" раньше, чем выдал; но от этого промедления читатели не проиграли, а, напротив, очень много выиграли, потому что текста сначала предполагалось не более двадцати печатных листов, выдано тридцать пять, а цена осталась та же... Вообще господин Иванов перейдет в историю русской книжной торговли с именем основателя у нас великолепных и истинно изящных изданий. Посмотрите: самое объявление о "Тарантасе" есть нечто необыкновенное, нечто небывалое на Руси. Какой громадный формат! Какое изящество! На огромном листе вы видите "Тарантас", запряженный Пегасом, и всё это в огромном размере, всё это мило, ловко, прекрасно!
Отдадим должную справедливость и гравёру г. Е. Бернардскому, трудившемуся большею частию над гравированием рисунков к "Тарантасу": рисунки выгравированы с большою тщательностию и большим искусством и вообще доказывают, что г. Бернардский в настоящее время у нас едва ли не лучший гравёр на дереве.