Взгляд на главнейшие явления русской литературы в 1843 году Статья вторая и последняя - Некрасов Н.А.

В январе 1843 года вышли "Сочинения Н. Гоголя" в четырех больших томах, вместивших в себе, кроме всего, что уже прежде было известно публике, несколько совершенно новых произведений. В коротком журнальном обозрении, где, несмотря на бесплодность истекшего литературного года, все-таки придется поименовать десятка два-три почему-либо замечательных книг, невозможно и начинать речи о таком писателе, как Гоголь. Если б мы решились даже посвятить ему большую часть статьи, совместив указания на труды остальных литераторов и сочинителей в тесных пределах одной страницы, - что, право, было бы для них нисколько не обидно, - и тогда мы ничего не сделали бы: нужна не одна, но несколько статей, чтобы определить значение Гоголя в современной русской литературе и выставить в настоящем свете трагикомические явления, которыми в некоторых углах русской журналистики сопровождалось появление в свет каждого его произведения. Итак, до случая более удобного, который, без сомнения, не замедлит представиться.
Вот о "Сочинениях Зенеиды Р-вой", вышедших в 1843 году, едва ли уж явится нам случай высказать свое мнение, если мы пропустим настоящий, а между тем о Зенеиде Р-вой, заслуживающей, чтоб о ней говорили много и много, у нас сказано очень мало. О статье, помещенной в "Отечественных записках", мы не можем упоминать - по весьма понятной причине. (Доброжелатели "Отечественных записок" и "Литературной газеты"! Замечайте!..) Таков уж обычай в нашей литературе: покуда жив писатель, о нем и кричат и спорят, несмотря на то, стоит он криков и споров или не стоит; но как скоро умер - никто ни словечка. Замечательно, что даже журнал, претендовавший на дружбу с Зенеидою Р-вой, не счел нужным почтить памяти покойницы если не дельным (этого от него не будут и требовать, потому что дельное - скучно), то по крайней мере приличным разбором ее сочинений. Можно бы, кажется, хоть для такого случая удержаться от несчастной страсти шутить и век шутить; или она уж так сильно укоренилась, что не может быть покинута ни на минуту, ни для какого случая?.. А журнал, стоящий на страже отечественной словесности (понимаете... тот, который не успел еще высказать всего, "что имеет сказать"...), он даже и не заикнулся об Зенеиде Р-вой!..
Публике уже известна история литературных трудов Зенеиды Р-вой (Е. А. Ган, урожденной Фадеевой), которая долго лелеяла и берегла их, как святое, драгоценное достояние души; наконец, обстоятельства заставили ее с ними расстаться. Повести г-жи Ган, под известным псевдонимом, начали являться в одном журнале и, как оказалось впоследствии, с чужими поправками!!! Даровитая писательница обратилась к другому журналу, который не считает себя вправе искажать сочинения даровитых и известных писателей. По смерти г-жи Ган люди, уважающие ее дарование, собрали ее повести и напечатали в том виде, как они вышли из-под пера писательницы. Составилось четыре довольно огромные тома, напечатанные убористо и красиво.
Нет сомнения, что в ряду русских женщин-писательниц первое место принадлежит Зенеиде Р-вой. Не говоря уже о женщинах-сочинительницах доброго старого времени, которые хлопотали из одной чистейшей нравственности, не понимая ее сущности, деятельность лучших современных наших писательниц весьма ограничена: вращаясь более или менее в тесном кругу личных, задушевных интересов и не выходя на широкую дорогу интересов общечеловеческих, наши женщины-писательницы до некоторой степени невольно оправдывают нелепое мнение, что если позволительно женщине, созданной, как многие думают, для кухни, детской и девичьей, браться иногда за дело мужчины - за перо авторское, то не иначе как разве с самою скромною и невинною целию: повторять обветшалые сентенции, всем известные и ни для кого не занимательные, да воспевать кружева, шали и "милые бальные муки". Конечно, у нас есть писательницы, смело перешагнувшие за черту такого ограниченного и странного назначения, но произведения их, нередко поражающие глубиною и самобытностью чувства, ни однажды еще не восходили до мысли.
Исключение именно за Зенеидою Р-вой. В ее произведениях заметно уже присутствие господствующего убеждения, могучей мысли, сопровождающей писательницу во всех бурях и переворотах жизни ее героев и ни разу не встретившей насилия. Зенеида Р-ва всюду верна своей любимой, задушевной идее и вместе с тем верна действительности, источнику своей идеи. Вообще действительность живым элементом вошла в произведения Зенеиды Р-вой, и если иногда недостаток иронии, простительная в женщине несмелость колорита набрасывают на некоторые произведения ее тень сантиментально-бесцветного идеализма или приближают их к разряду тех сочинений, в которых сочинители, недовольные действительностию, украшают ее по своему усмотрению, всё-таки нельзя не согласиться, что Зенеида Р-ва в значительной степени обладала характеризующею таланты высшего рода способностию постигать действительность или, короче, одарена была тактом действительности...
Все повести Зенеиды Р-вой основаны на любви; героиня их - женщина, рассматриваемая в разных моментах и положениях, имеющих прямое или косвенное отношение к главной задаче женской жизни - к любви. Нельзя достаточно налюбоваться рядом чудных, возвышенных женщин, нарисованных мастерскою кистию Зенеиды Р-вой. Мы далеки от нелепого сравнения талантливой русской писательницы, известной только в России, с гениальною французскою писательницею, колоссальная слава которой разносится по всему просвещенному миру, но если б кому вздумалось затеять у нас предприятие вроде изданной в Париже и потом появившейся в Москве, с превосходными портретами и плохим текстом, "Галереи женщин Жорж Занда", мы посоветовали бы именно взять героинь Зенеиды Р-вой. Даровитому художнику был бы тут полный простор, и какую живописную, полную поэтического разнообразия галерею лиц изобразила бы кисть его!..
В каком восхитительном, чудно-обаятельном свете явилась бы перед глазами нашими мечтательная, страстная Ольга (героиня повести "Идеал"), умевшая так глубоко чувствовать, так беспредельно любить и так дорого, таким страшным разочарованием поплатившаяся за лучшие верования души, за увлечение сердца!.. Как много пробудила бы в нас тяжелых дум и тревожных ощущений эта чудная Утбалла, жертвующая всем, даже самой жизнию, любимому существу, - эта очаровательная калмычка, брошенная случаем с младенчества в сферу людей образованных, которые научили ее думать и чувствовать по-человечески, и вдруг очутившаяся у дымящегося очага, среди вооруженных дикарей и страшных уродов, выдающих себя колдунами, - красивый цветок в гнезде отвратительных гадин, мечта утонченной образованности, брошенная в мир варварства и невежества! О, нет сомнения, мы залюбуемся - только нарисуйте нам Утбаллу такою, как описывает ее даровитая Зенеида Р-ва:

"В окладе ее лица не было ничего калмыцкого; от матери своей она наследовала только зубы ровные, белые, жемчужные и волосы чернее всего, что есть черного в мире, волосы чудесные, мягкие как шелк и необыкновенной длины; глаза ее также черные, исполненные удивительного мерцания, настоящие черные алмазы, но сохранили европейскую форму; и хотя она не отличалась молочного белизною северных красавиц, зато - какой румянец играл на ее смуглых щеках! Видали ль вы в садах Украины спелое наливное яблоко? Всмотритесь в его сторону, обращенную к солнцу: как под нежной кожицей рассыпаны коралловые крупинки, как играет в них жизнь розовая, чистая, воздушная, жизнь утренней зари и облаков великолепного заката! Таковы были и щеки Утбаллы".

Потом нарисуйте нам высокую, бледную, черноволосую девушку, тихую, грустную, вечно задумчивую -

С печатью тайны на челе,

с глубоко поэтическою натурою, с отражением чудного, но - увы! - напрасного дара в очах, с кроткою и любящею душою. Чье сердце не обольется кровию при воспоминании печальной судьбы необыкновенной девушки, погубленной злобою и невежеством? Бедная, бедная Анна! Невежды "признали ее сумасшедшею оттого, что их грубому осязанию недоступны ни нежность ее чувств, ни утонченность ее влечений, ни возвышенность ее ума. Не всегда ли невежды, пугаясь небесного сияния, кричали: "Пожар!" - и не всегда ли давили бедного светящегося червяка, который попадался им под ноги? Они приняли за безумие проявление тайной, непостижимой для них силы ее таланта и бросились - кто из злобы, кто из усердия - уничтожать ее, не подозревая, что в той силе заключается корень ее жизни, лучший цвет ее души. Голодную они принудили отказаться от вдохновения за нищенский кусок их хлеба, и когда деятельность ее духа, крепко скованного, начала внутренно грызть ее и прорываться без ведома ее на волю, они отравили жизнь ее горьким сомнением в себе самой, уверили ее, будто она безумная, и в самом деле едва не свели с ума; зато толкнули прямо к могиле..."
Или нарисуйте Эмину (см. повесть "Джеллаледин") - кроткую, молчаливую Эмину, которой никто не понимал, никто не сочувствовал, но которая имела высокую, беспредельно любящую натуру, обнаружившуюся во всем потрясающем величии только у бездыханного трупа любимого существа:

"Без слов, без стопа она сидела у трупа на камне, сметала сухие листья, падавшие ему на голову, и порой отгоняла ворона, который с криком спускался к своей добыче. Не скоро один старый казак, тронувшись положением молодой девушки, вырыл на том же месте могилу и с молитвой опустил в нее полуистлевшее тело. Девушку увели в деревню, она убежала; ее заперли, она избилась, порываясь на волю. Татары решили, что ею овладел шайтан, который загрыз их князя, и выпустили ее из деревни. Безумная поселилась у взморья; ни осенние бури, ни зимние метели не могли прогнать ее; днем и ночью она стерегла могилу; иногда кордонные казаки, проезжая мимо, бросали ей хлеб и спешили удалиться... долго белое покрывало веяло у взморья и пугало суеверных, наконец и оно исчезло. Девушку нашли лежащую ниц на могиле, пальцы врылись в землю, даже рот был полон земли: видно, бедняжка, в припадке безумия, хотела отнять у могилы ее достояние, своего незабвенного, вечно милого друга..."

Нарисуйте нам Зенеиду (героиню повести "Суд света"). Нарисуйте женщину великую, сильную духом, которая умела любить беспредельно и отказаться от счастия, чтоб только отмстить презрением клевещущему и злобному свету, запятнавшему ее в глазах избранного! И дайте ей красоту мужественную, не всякому взору доступную, красоту, которую видит и обожает только один, в то время как другие, проходя мимо, оставляют ее без внимания или говорят: "Да, она недурна", - сообщите ее глазам, каждой черте лица дикую, бурно потрясающую энергию, внушившую ей эти громовые, вооруженные страшной истиною слова, которыми она прощается навсегда с избранником сердца:

"Суд света теперь тяготеет на нас обоих; меня, слабую женщину, он сокрушил, как ломкую тросточку; вас, о! вас, сильного мужчину, созданного бороться со светом, с роком и со страстями людей, он не только оправдает, но даже возвеличит, потому что члены этого страшного трибунала все люди малодушные. С позорной плахи, на которую он положил голову мою, когда уже роковое железо смерти занесено над моей невинной шеей, я еще взываю к вам последними словами уст моих: "Не бойтесь его!.. Он раб сильного и губит только слабых!..""

Наконец, нарисуйте пламенную, великодушную дочь юга - колыбели всего и прекрасного - с классически правильными чертами, величавым и благородным профилем, большими черными глазами, пылающими из-под густых ресниц, - нарисуйте Теофанию!
Много чудных, величественных, обаятельно-прекрасных женщин создала Зенеида Р-ва, и, любуясь ими, не знаешь, которой отдать предпочтение. И страшно сжимается сердце при мысли, что все они, одаренные в высшей степени способностию понимать, чувствовать и ценить счастие жизни, - лишены счастия!.. Отчего так?.. От самовластья, мелочности, безрассудства большей части мужчин, от их неспособности любить, как любит женщина, от их неуменья даже понимать женскую любовь во всей ее глубине и беспредельности. Такова идея Зенеиды Р-вой, прекрасно выраженная ею в следующих строках:

"Отрадна мысль, что наши заботы, тревоги пролетают, как гул в безграничности пустыни, вздымая лишь несколько песчинок, пробуждая только слабый отголосок эха, и оставляют по себе едва заметное потрясение в воздухе, которое, разбегаясь в невидимых кругах, всё слабее, чем далее от точки ударения, исчезает, подобно самому звуку в пространстве.
Но грустно думать, что в этой бедной связке дней, называемой жизнию, так мало мгновений, достойных названия жизни! Грустно видеть, как часто души чистые, возвышенные, прекрасные сродняются с душами слабыми, мелочными, созданными только для материального прозябания в болотах земных. Опутанная нерасторгаемыи узами своих собственных чувств, сильная не может покинуть своей ничтожной подруги, она порывается с ней к поднебесью, хочет унесть ее в свою родину, отогреть ее лучами любви своей, облить ее своим блаженством... Напрасно! Душа слабая не окрылится, не взлетит из холодных долин в страны заоблачные; порой, на миг восторженная любовью прекрасной подруги своей, она стремится взором к небесам, но ее пугают и блеск солнца, и стрелы молнии; она страшится доли сына Дедалова и, притягивая к себе свою невинную добычу, медленно губит ее или безжалостно разрывает узы, связующие ее с нею, не помышляя о том, что узы те срослись с жизнию ее подруги, составлены из фибров сердца ее и что, расторгая их насильственной рукой, она убивает ее существование!.. Вот почти обыкновенная доля душ, которых люди называют возвышенными, прекрасными и которым провидение, давая все способности, всю силу постигать, чувствовать и ценить счастие жизни, отказывает только... в самом счастии!.."

Сочинения Зенеиды Р-вой, как сочинения большей части даровитых писателей, разделяются на три разряда: на замечательные во всех отношениях, на замечательные в частностях, на невыдержанные, недостаточно развитые или дурно организованные в целом и, наконец, на плохие или вовсе незамечательные. К первому разряду принадлежат "Теофания", "Утбалла", "Любонька", "Напрасный дар"; ко второму - "Суд света", "Медальон", "Джеллале-дин"; к третьему - "Воспоминание Железноводска", "Суд сердца", "Номерованная ложа".
Вышел том повестей г. Вельтмана. Всем уже известно, что г. Вельтман очень часто берет своих героев бог знает из каких времен и наций, испещряет свои повести сербскими, молдаванскими и другими дико звучащими в ушах русского человека словами и, с явным умыслом казаться оригинальным, накидывает на свои создания покров загадочности, до того непроницаемый, что иногда, прочитав повесть г. Вельтмана, с испугом схватываешь другую книгу, чтоб удостовериться, не лишился ли способности понимать читаемое... Зато, как только г. Вельтман откажется от претензий на оригинальность и примет на себя роль добродушного, веселого рассказчика, с ним трудно расстаться. У него есть повести, которые доказывают, что деятельность его могла бы быть гораздо плодотворнее для современной нашей литературы и гораздо больше приносить удовольствия читателям. Но, к несчастию, таких повестей немного; г. Вельтман совсем не хлопочет о том, что составляет истинные достоинства современной повести, и если где попадаются у него такие достоинства, то совершенно случайно, и он ими нисколько не дорожит, - говорим о верном воспроизведении действительности. Набросив две-три черты мастерски подмеченные, г. Вельтман тотчас же впадает в неестественность, которой легко мог бы избегнуть, если б хотел. Например, повесть его "Приезжий из уезда, или Суматоха в столице" от начала до конца неестественна, между тем могла бы быть совершенно естественною, потому что в возможности события, составляющего ее содержание, нет никакого сомнения. Стоило только взглянуть на предмет с настоящей точки и не натягивать там, где дело могло обойтись без всяких натяжек. События такого рода случались и случаются, но не в высшем кругу какого бы то ни было общества (приезжий г. Вельтмана производит суматоху в лучшем московском обществе), а где-нибудь в захолустье Замоскворечья, на Петербургской стороне, на Песках...
Лучшая из вышедших в 1843 году повестей г. Вельтмана - "Ольга". В 1843 году явилась также повесть г. Вельтмана "Райна, королева болгарская", напечатанная в журнале.
В 1843 году явился второй том повестей графа Соллогуба, под названием "На сон грядущий", вместивший в себя все, что написал автор со времени появления первого тома. Лучшие во втором томе повести: "Аптекарша", "Медведь" и "Неоконченные повести". Как жаль, что граф Соллогуб так мало пишет!..
Когда заговоришь о повестях г. Кукольника, поневоле всякий раз приходится повторять одно и то же: г. Кукольник ровно столько же хорош в повестях, которых содержание взято из эпохи Петра Великого, безошибочно понятой им и художнически воспроизводимой, сколько нехорош в повестях, которых действие происходит в Италии, Франции и в особенности в современной России. Повести из современного русского быта у г. Кукольника до того неудачны, что могут выдержать сравнение разве с сочинениями г. П. М., автора повести "Муж под башмаком"; довольно прочесть так называемую современную петербургскую быль г. Кукольника "Три оперы", чтоб убедиться, что г. Кукольнику лучше уж писать итальянские, французские, немецкие повести, но отнюдь не современные русские: здесь, по крайней мере, на стороне г. Кукольника та выгода, что если он не знает описываемых им нравов, то и большая часть читателей не знает их. В 1843 году явились три повести г. Кукольника из времен Петра Великого: "Позументы", "Монтекки и Капулетти, или Чернышевский мир" и "Часовой" (во II и III томах "Сказки за сказкой") - и целый ряд повестей и рассказов из разных других времен, которых действие то в Петербурге, то в Риме, то бог знает где. Какая разница, например, между "Часовым" и "Наденькою" или "Корделиею" - этим странным произведением, прочитав которое, долго и долго смотришь на подпись автора и не веришь глазам своим!.. Г. Кукольник, сверх того, напечатал в одном петербургском журнале роман под названием "Историческая красавица" и драматический анекдот в трех картинах, в стихах и прозе, под названием "Монумент". И анекдот, и роман можно прочесть без скуки, и стоит прочесть, хотя ни тот, ни другой не доставят читателю столько удовольствия, сколько он вправе ожидать от дарования г. Кукольника.
Лучшие повести, явившиеся в журналах 1843 года, - "Тля" г. И. Панаева ("Отеч<ественные> зап<иски>"), "Вакх Сидоров Чайкин" и "Хмель, сон и явь" Казака Луганского (первая - в "Библиотеке> для чт<ения>"; вторая - в "Москв<итянине>"). Г. Панаев - искусный живописец современного быта, преимущественно петербургского; нужно иметь много и много наблюдательности и уменья, чтобы так тонко подмечать, так хорошо рассказывать и так зло осмеивать недостатки и предрассудки современного общества. "Тля" г. Панаева решительно лучше всего, что у нас доныне написано в так называемом сатирическом роде, разумеется за исключением сатирических пьес Гоголя. Повести г. Луганского "Вакх Сидоров Чайкин" и "Хмель, сон и явь" отличаются: первая - занимательностью и верностью, вторая - психологическим взглядом на натуру русского человека, весьма проницательным.
Из драматических произведений, явившихся в 1843 году в печати (да и на сцене), лучшее - "Монумент", о котором упомянуто выше.
Указав на все беллетристические произведения, на которые стоило указать, переходим к произведениям более серьезного содержания. В 1843 году вышла истинно дельная, превосходно составленная книга под заглавием "Прогулки русского в Помпеи" г. Левшина. Как все книги ученого, даже учено-литературного содержания, она не имела успеха, какого заслуживала по своему изложению и в высшей степени любопытному содержанию, и замечена только немногими. Появилось "Описание турецкой войны в царствование императора Александра с 1806 по 1812 года", которое должно причислить к капитальным произведениям литературы и за которое мы обязаны благодарить того же, кто уже свершил со славою несколько обширных исторических трудов, - генерал-лейтенанта Михайловского-Данилевского. В прошедшем же году вышли: третий том компактного издания "Истории государства Российского" Карамзина; две небольшие, но очень занимательные книжки под заглавием "Стран-ствователь по суше и по морям"; "Описание Бухарского ханства" г. Ханыкова, дельное и любопытное по содержанию, но очень дурно и сбивчиво изложенное; пятнадцатый том второго (сокращенного) издания Голикова "Деяний Петра Великого". Вот все явления более или менее замечательные учено-беллетристического содержания, если пропустить две знаменитые "Истории Петра Великого" - историю г. Ламбина, в прошлом году оконченную, и историю г. Полевого, в прошлом году вышедшую в свет. Но о них нельзя не сказать по нескольку слов.
На Руси с давнего времени существует особенный род литературы, который можно обозначить тремя словами: переделывать, заимствовать, переписывать, и особенная школа живописи, которая называется суздальскою и, подобно фламандской, имеет совершенно оригинальный характер. Гг. Ламбин и Эльснер, как видно, большие охотники до всего оригинального, решились прибегнуть к этому роду литературы и к этой школе живописи, и вот что из этого вышло: время от времени начали появляться тощенькие тетрадки с выписками из "Деяний Петра Великого" Голикова и с картинками, которые, появляясь в публику, вопреки однажды принятому суздальскою школою обыкновению, не на лубочной, а на довольно серой и шероховатой бумаге, совсем не производили того эффекта, который могли бы производить (так часто портрет, нарисованный на слоновой кости или стекле, теряет всю свою выразительность, будучи переведен на бумагу). Все тотчас заметили, что картинки плохи, а текст еще хуже, и с изумлением спрашивали: почему гг. Ламбин и Эльснер называют свою компиляцию "в_е_л_и_к_о_л_е_п_н_ы_м и_з_д_а_н_и_е_м", когда в ней нет ничего великолепного, кроме пустых фраз, да и те не до такой степени смелы и оригинальны, чтоб заслуживали столь громкое название?.. Вместо ответа являлся новый выпуск компиляции с тою же громкою фразою. Эта фраза повторялась на каждой тетрадке, и наконец все до того привыкли к ней, что если случалось где услышать заглавие "Истории Петра Великого", то уже непременно приходило на мысль "великолепное издание". Вопрос, однако ж, остался нерешенным...
Другая "История Петра Великого" принадлежит г. Полевому. Она вышла без политипажей, но, как носились слухи, была писана для политипажей. Перепечатайте книгу с политипажами без политипажей - что из нее выйдет? Г. Полевой, как известно, писал и пишет много, но его драмы, комедии, повести, критики, юмористические были и небылицы, истории - словом, все сочинения, в последнее время написанные, до такой степени плохи, что даже самые жаркие поклонники его отступились от чтения их и нисколько не сердятся на критику, которая совсем перестала хвалить этого сочинителя. В приговорах о последних произведениях г. Полевого решительно все журналы сходятся, кроме одной газеты, которая то хвалит г. Полевого, то не хвалит, смотря по обстоятельствам, и в которой с некоторого времени так называемая "критика" сочиняется г. Z. Z. Не говоря уже об "Отеч<ественных> зап<исках>" и "Библ<иотеке> для чтения", московском сборнике "Москвитянине", даже "Современник", самый скромный русский журнал, так много похожий на журнальцы доброго старого времени и по объему, и по физиономии, и по уклончивости в суждениях, журналец, даже о самых мелких явлениях копеечной литературы отзывающийся без улыбки, - даже "Современник" с некоторого времени разгорячается и при выходе новых сочинений г. Полевого высказывает о них печальную правду резко и остроумно. Вот суждение "Современника" об "Истории Петра Великого" г. Полевого. Выписывая его, мы, между прочим, хотим показать, что "Современнику" стоит только нарушить свое величественное молчание, чтоб заговорить дельно:

"Знакомые с первым историческим сочинением г. Полевого, которое называется "История русского народа" и которое столько лет, к удивлению подписчиков, не подвигается вперед, оттесняемое побочными изданиями автора, конечно, заметили отличительные черты исторических произведений сего писателя. Он не берется за предмет, который требует изыскания и разработки материалов, предпочитая одно распространение или сокращение готового уже произведения. Таи, труд Карамзина послужил для него возделанным полем, по которому он прогуливался, декламируя фразы и заимствуя их то из журнальных статей, то из диссертаций, сочиняемых для получения какой-нибудь ученой степени. Следствием такой методы при составлении учено-литературных книг бывает, как известно, эта непропорциональность частей, пестрота текста и совершенное отсутствие органической жизни в целом. Для доставления наружной самобытности своему произведению, которое часто ничего не содержит, кроме возражений на другое, известное всем сочинение или перемещения частей его в новом виде, г. Полевой с большою расточительностью вносит в него так называемые высшие взгляды. {О высших его взглядах достопамятная статья помещена была бароном Дельвигом в "Литературной газете", которую поэт наш издавал в 1830 и 1831 годах. См. "Лит<ературную> газ<ету>", т. III, стран. 197, 198, 229 и 230. Примечание редакции "Современника".} Это не что иное, как общие места, высокопарно выраженные, но ничего не стоящие и пригодные на всякую тему. Их много и в изданной "Истории Петра Великого". Они без малейшей перемены (разумеется, кроме собственных имен) пошли бы у г. Полевого в дело, если бы ему вздумалось напечатать историю Александра Великого, Юлия Цезаря, Карла XII и проч., и проч. Но истинной истории здесь нет, да и быть не могло. Она требует от автора собственного его глубокомыслия, проницательности государственного человека, гениальных соображений, создания великой, живой и полной картины того общего движения и устройства, которое так естественно проистекло из деятельности Петра Великого и которое способен чувствовать один великий писатель. Для г. Полевого единственным руководителем был Голиков. Без всякого внутреннего сцепления он берет из него и повторяет анекдоты, как будто из этой перепечатки может образоваться сама собою история. Так мы до сих пор изучаем всех наших великих людей: Суворова, Державина, Петра I, Ломоносова и др. Кроме анекдотов, есть сухая выписка годов, когда, и учреждений, какие последовали при Петре Великом. Но это опять не история, а сухая летопись. Нет: вставьте эти части в одну общую картину внутреннего устройства России, ее преобразованного существования, ее внезапного могущества! Для новости (слабая сторона нашего автора) г. Полевой усиливается помрачить славу Шереметева, подобно тому как это же он делает и с Румянцевым. Но что значат эти суетные усилия перед признательностию самого Петра I, его современников и потомства? Карла XII иначе не называет наш историк, как безрассудным, а этот безрассудный целые девять лет приводил в трепет Европу и по воинским доблестям своим никому не уступает из первых героев в истории. Недостаточное изучение предметов и поспешность, с которыми сочинитель действовал на избранном поприще, вовлекли его во множество ошибок, даже там, где требовалась только более спокойная компиляция. Вот примеры: на 272 стран. III ч. г. Полевой говорит: "Петр называл Финляндию маткой Швеции, из которой она (по смыслу выходит: Финляндия из Швеции) довольствуется мукой, скотом и даже дровами". Можно ли историку так выражаться и влагать в уста героя бессмыслицу? Петр называл Финляндию кормилицыной грудью в отношении к Швеции, потому что Финляндия действительно питала Швецию. На 141 стран. III ч., по словам автора: "Петр повелел сенату как можно исправнее собирать деньги, понеже она суть а_р_т_и_л_л_е_р_и_я воины". Петр назвал деньги артериею, а не артиллерией). На 252 стран. II ч. сказано: "По случаю возмущения Булавина Петр отправил на Дон князя Василия Долгорукого и отпустил с ним юного царевича Алексея" Царевич в это время оставлен был в Москве, председательствуя в главном правительственном совете. На 28 стран. II ч. говорится, что "под Нарвою русских было 45 т<ысяч>"; а за десять страниц перед сим сказано - "40 т<ысяч>". На 18 стран. II ч. повествуется, что в "1700 г., при осаде Нарвы, князь Я. Ф. Долгорукой был облечен правами главнокомандующего". В то время, как известно, генерал-фельдмаршалом был Головин, а Долгорукой был генерал-кригс-комиссаром. По отъезде государя главное начальство вверено герцогу ф<он> Крою. На 29 стран. I ч. автор говорит: "По Бахчисарайскому договору (1681 в генваре) положено, что Заднепровская область до польских и турецких границ останется незаселенного и никому не принадлежащею. Малороссия, таким образом, была укреплена за Россиею со стороны турков". Но малороссийские земли по правую сторону Днепра (вся Подолия, значительная часть Киевской области) не вошли в состав России. На 30 стр. I ч. сказано, что "Киев утвержден за Россиею при Феодоре Алексеевиче", а это было в 1686 году, в правление царевны Софии, по Московскому договору. Не обременяя читателей дальнейшими указаниями на ошибки подобного рода, мы предоставляем судить каждому, можно ли теперь сказать нам, что у нас есть история Петра Великого? ("Соврем<енник>", 1843, No 7, стр. 97-101)".

Когда писателя порицают и хвалят, тогда ему можно еще как-нибудь утешать себя, но когда голос разномыслящих людей сольется в одно неумолкающее эхо беспощадного порицания, смело поддерживаемое даже людьми и журналами, имеющими обычай опаздывать мнениями, тогда... воля ваша, незавидно быть на месте такого писателя...
В 1843 году вышел перевод "Древней истории" Беккера в 3-х томах, составляющей первое отделение "Всемирной истории", которую предприняли издать гг. Ольхин и Греч. Мы хотели было определить вкратце характер и цель "Всемирной истории" и поблагодарить г. Греча за истинно полезную книгу, которую он вознамерился подарить русской литературе, но объявление, разосланное книгопродавцем Ольхиным, и в том, и в другом предупредило нас. "2? ней (говорит объявление) строго соблюдены правила нравственности и приличия: порок получает заслуженную кару - порицание; добродетель, честь, любовь к отечеству находят достойную цену и уважение. Имя литератора (продолжает объявление), трудившегося над переводом этого полезного сочинения, Н. И. Греча, есть достаточное ручательство в достоинстве оного: всё, что выходит из-под пера этого опытного и талантливого писателя, носит на себе печать ясности, плавности, правильности слога - первые качества всякого классического сочинения..." Согласитесь, так много сказано, что самый ревностный почитатель достоинств г. Греча не нашелся бы что-нибудь прибавить!..
Из учено-беллетристических сочинений и переводов, помещенных в журналах, замечательнейшие: "Дневник камер-юнкера Берхгольца", "Гете и графиня Штольберг", "Философия анатомии" А. Галахова, "Двор королей английских", "Книгопечатание", "Иосиф II, император германский", "Дилетантизм в науке", "Буддизм е науке", "По поводу одной драмы" (в "Отечественных> записках"); "Плен англичан в Афганистане", "Записки о Северной Америке" Диккенса, "Томас Бекет", "Пневматические железные дороги" (в "Библ<иотеке> для чтения"); "Лудовик XIV, исторические очерки" М. Куторги (в "Современнике"); "О законах благоустройства и благочиния, или Что такое полиция?" (в "Москвитянине").
Из переводов, вышедших отдельно, особенно замечательны первый и второй выпуски издаваемого г. Тимковским "Испанского театра" (в первом комедия "Жизнь есть сон", во втором - "Саламейский алькад"); тринадцатый выпуск издаваемого г. Кетчером "Шекспира", заключающий в себе превосходную пьесу "Усмиренная упрямица"; прозаический перевод Дантова "Ада" г. Фан-Дима. В журналах кроме переводных статей, выше указанных, явились еще следующие достойные упоминовения. В "Отечеств<енных> записках": "Эме Вер", роман, приписываемый Вальтеру Скотту, но, вероятно, написанный каким-нибудь французом, что, впрочем, не мешает роману быть весьма занимательным; в нем действительно нередко попадаются сцены, более или менее приближающиеся к вальтерскоттовским, и вообще в авторе "Эме Вера" видно много таланта. "Андре", роман Жоржа Занда, помещенный также в "Отечественных записках", один стоит всех беллетристических произведений, переведенных в 1843 году на русский язык. В "Библиотеке для чт<ения>" лучшие переводы и переделки: "Лавка древностей" Диккенса; "Умницы" мистрисс Троллоп и Барона Брамбеуса; "Последний из баронов" Бульвера; "Собака на сене", комедия Лопе де Беги, переведенная г. Тимковским. Хороша была бы повесть "Красный драгун", но она явно испорчена неловкостью переводчика, не умевшего сократить ее, как следует, и выкинувшего или ослабившего лучшие сцены...
В "Репертуаре и пантеоне" почти целый год тянулся роман Эжена Сю "Парижские тайны", о котором и теперь еще не замолкли толки и споры. Там же были напечатаны -- перевод шекспировской трагедии "Троил и Крессида" и рассказ Жоржа Занда "Муни Робен", который был уже напечатан, и в гораздо лучшем переводе в "Литературной газете" 1840 года...
Счастье наше, что мы взялись говорить только о литературных явлениях 1843 года сколько-нибудь замечательных. Не оговорись мы... Боже всемогущий! О чем только не пришлось бы нам говорить! Страшно подумать! Весь хлам литературы, все удивительные романы, повести, сказки, трагедии, водевили, очерки - и "Любовник в бочке", и "Пан Ягожинский", и "Демон стихотворства", и "Князь Курбский", и "Увраж" г. Скосырева, и "Аристократка", и "Чудо поганое", и многое множество подобных чудес, порожденных спекуляциею, бездарностию, самоослеплением и бог знает чем еще, - всё это обрушилось бы на нашу голову! И не сносить бы нам бедной головы, и пали бы мы под тяжестию труда не по силам! Где же, в самом деле, взять сил и терпения, чтоб обо всем упомянуть, всё рассмотреть, рассортировать?.. Боже мой! Как подумаешь, чтоб раскрыть красоты одного какого-нибудь "Князя Курбского", соч. Б. Ф(&#1138;)едорова, нужно, по крайней мере, исписать сотню страниц, - а мало ли явилось таких романов?.. Хорошо, что мы оговорились вначале...
Не богат был истекший год истинно замечательными произведениями, но, вглядевшись в дело попристальнее, всякий заметит с радостью, что такая бедность не порок, а скорее заслуга. Не богат! А кто же не велит нам восхищаться очерками лицевой стороны и изнанки человечества и в то же время будто бы русскими нравами? Кто не велит нам приходить в восторг от исторических и драматических произведений, вроде "Суворова" и "Ломоносова"? Зачем, наконец, красноречиво умалчиваем мы и о романах, каковы "Князь Курбский", "Аристократка" и пр., и пр.? Ведь обо всех подобных диковинках не более пятнадцати лет назад кричали бы и спорили горячо и серьезно, и каждую из них в конце года какой-нибудь библиограф-летописец, хоть, например, г. Орест Сомов, причислил бы к замечательным произведениям русской литературы и с умилением назвал бы год, в который они явились, благополучнейшим. Очевидно, что мы вышли уже из состояния детства, которое судит легкомысленно и опрометчиво, видит "блестящие надежды" там, где и признака их не бывало, и думает, что предосудительное хвастовство небывалыми достоинствами лучше благородного сознания бедности... Теперь у нас меньше замечательных произведений, но зато все они действительно замечательны, и мы смотрим на литературу как взрослые, а не как дети. Вот в чем главный успех русской литературы!..
И этим успехом, смело можем сказать, мы преимущественно обязаны критике, - не той критике, в глазах которой сигары и драмы, романы и голландские сельди, поэмы и устрицы имеют совершенно одинаковую важность, судятся совершенно с одной точки зрения; не той критике, которая пыхтит на каждую дельную книгу, лишь бы читатель признал ее умницею; наконец, и не той, которая, по выражению г-жи Курдюковой,

Судит как-то несчастливо
И долгонько... -

но той, о заслугах которой нам как-то неловко распространяться, но которую, к счастию, оценила уже просвещенная публика. Давно ли, подумаешь, литература наша напоминала собою деревянный дом Крылова, в который

Хозяева еще не вобрались,
А уж сверчки и мыши развелись...

В то время как молодая, только что сформировавшаяся русская публика с благородною, великодушною готовностию хваталась за всё печатное, ловкие производители, помышлявшие об одних личных выгодах, на каждом шагу расставляли ей сети, и кроткая, добродушная, доверчивая публика то и дело в них запутывалась. Вкус ее не развивался, и с каждым днем увеличивалось влияние литературных производителей; и возмечтали они в горделивом ослеплении, что их слово в литературе - закон, и мечтание их в самом деле начинало походить на правду... Но явились новые деятели, - в дом, оставленный на произвол мышей, вступили настоящие хозяева, и где мыши?
Кошка переловила половину мышей и теперь трудится над остальными. Как счастлива критика, которая с полным сознанием может сказать себе и другим, что она в продолжение нескольких лет добросовестно исполняла и чувствует в себе силу исполнять роль подобной истребительницы мышей в литературе!..