Молодик на 1843 год - Некрасов Н.А.

Молодик на 1843 год; украинский литературный сборник, издаваемый И. Бецким. Часть первая. Харьков. 1843.

"Молодик" - приятное явление в том отношении, что оно показывает, что и провинции наши начинают заниматься литературою и находят в ней интерес. Между многими именами столичных литераторов мы находим в этом сборнике произведения авторов малороссийских. "Молодик" - альманах; поэтому приятнее было бы, если б он знакомил нас более с людьми, пишущими в Малороссии, чем с трудами наших столичных писателей, кой-как собранными и без строгого разбора помещенными в этой первой части. Вообще все статьи харьковских писателей в "Молодике" гораздо дельнее и лучше столичных.
Первая статья "Основание Харькова" принадлежит перу покойного Основьяненка. Это лучшая статья во всем альманахе. В ней довольно занимательно рассказано предание об основании этого города и начале фамилии Квитка, к которой принадлежал сам автор. Квиток - по-малороссийски значит цветок, и первый Квитка обязан этим поэтическим прозвищем поэтической любви дочери пана Ясенковского, своего благодетеля. Повесть эта читается с интересом и удовольствием до конца. Вторая прозаическая статья - "Отрывок из путевых записок М. Погодина". Этот отрывок состоит из множества лоскутков, без связи, как и все путевые записки г. Погодина. Тут не узнаешь ничего нового о стране, ничего положительного о нравах и современном направлении духа народов, с которыми знакомит турист. Вот вам, например, описание Антверпена, судите сами:

"В 2 часа домчались мы до Антверпена. Извозчики осыпали нас у конца дороги для перевоза вещей. Шум, суета, толкотня, и я совершенно растерялся. Надо бы таксу за перевоз вещей до города.
Вот он, знаменитый Антверпен, страшилище Англии, которого Наполеон считал лучшим алмазом в своей короне, на которого положил миллионы, за который мог будто удержать за собою державу даже после того, как союзники переправились через Рейн.
После обеда, очень хорошего за 3 франка, поспешили в собор, - один из самых огромных в Европе. Нам хотелось до сумерек рассмотреть знаменитое Рубенсово снятие со креста. Верным своем правилу бросать прежде всего высший взгляд на высокий город с колокольни, чтоб познакомиться с ним скорее и короче, я взобрался по камням и бревнам на самую высокую террасу: колокольня теперь поправляется. Прекрасный, обширный вид.
Оглядели снаружи ратушу, которая играла здесь, как и во всех главных городах средних веков, такую важную роль. Прошлись по улицам и взяли билет в дилижанс, который отправляется в четыре часа утра в Амстердам.
Расплатясь, явились к дилижансу прежде всех, но вскоре подошел к нам еще пассажир, кажется из здешних, завел с нами разговор и удивился, что мы, путешественники, не остановились дня в Антверпене. Напрасно я оправдывался неимением времени. "Зачем же приезжали?" - твердил он даже с сердцем".

Читатель, верно, скажет то же, что и пассажир, и, вероятно, также "с сердцем". Неужели этот "знаменитый Антверпен, страшилище с Англии", "которого (который) Наполеон считал лучшим алмазом в своей короне и на которого положил миллионы", как говорит автор, не стоил иного внимания, кроме осмотра колокольни, вместо Рубенсовой картины, и наружного освидетельствования ратуши? Зачем же и путешествовать, если не имеешь другой цели, как приехать в город, взять поскорее билет и опять садиться в дилижанс? А главное, для чего описывать такое путешествие? Не понимаем: для нас это чересчур по-английски.
Очень интересна статья В. Луганского, взятая из устного предания мусульман, о происхождении "Зюгря, или зарницы". Она невелика, и мы сообщаем ее целиком нашим читателям:

"Сын, всевечный, вездесущий, выспренний, всемогущий создал мир наш, - говорят мусульмане, - создал тварей на нем и мехлюкат, или Джан-бину-Джан, отродие среднее между человеком и ангелом; Адама же сотворил гораздо после.
Но мехлюкаты, как творения плотские, вскоре подпали власти греха, который поэтому не моложе, а старее человека; парод стал грешить, стал предаваться заблуждениям - как и мы поныне.
Гаруд и Маруд, два фершите, два чистых духа, с прискорбием душевным взирали с высот райских на грешную землю и соболезновали об участи смертных. Их ждет мука кромешная, ад огнепалящий, а нет у них наставника, нет путеводителя, который бы указал им путь истины и преклонил к добру; они блуждают во тьме, не знают, что худо, что хорошо, а погубляют на веки вечные грешные души свои!
И пришли они, Гаруд и Маруд, к Создателю миров и рекли: отпусти нас на землю поучать людей. Мы в садах эдемских плачем и сокрушаемся об участи смертных - пошли нас, и мы их обратим; буде же они не внемлют гласу нашему, - тогда, Создатель выспреннейший, карай их, и не будет за них у престола твоего представительства.
- Вам нельзя низойти на землю, - отвечал Аллах. - Там живут твари, одаренные плотию, а вы создания духовные.
- Заключи души наши в плоть мирскую, - рекли оба фершите единогласно, - и пошли нас во образе мехлюката; не отринь, Создатель, мольбу нашу; участь смертных сокрушает нас; они грешат от неведения.
- Если облечетесь в плоть, будете нричастны греху, - отвечал Всеведущий.
- Нет, Создатель, не причастимся греху; падают смертные, рожденные во плоти, среди порока, праха и суеты; а нам ли упасть, нам, не рожденным во плоти, обитавшим в райских садах твоих, нам, лицезрением твоим освященным! - Так рекли духи чистые.
- Подите, - гласил Незримый, - но если искушение превозможет, если во грехах своих уподобитесь мехлюкату, суд мой не пощадит вас; кара и мука ждет вас наравне с грешным мехлгока-том.
И пошли они, Гаруд с Марудом, воплощенные, на землю и стали учить и наставлять народ разумом светлым, сердцем чистым, языком убедительным, душою, пороку непричастною. И достигли они скоро чести, и славы, и уважения; не было на земле казыев, кроме их; на суд и на совет Гаруда и Маруда стекалось множество от стран ближних и далеких, с полудня и с полуночи, с заката и восхода, и суд воплощенных был правдив, совет целителен.
Однажды пришла к Гаруду прекрасная Зюгря и плакалась на обиду одного недоброго человека. Зюгря была белее крыла лебединого, уста и ланиты ее алее цвета алого, очи яснее драгоценного камня, нарекаемого алмаз; Згогря была быстра, гибка, как лань нагорная, как сайга степная, полна и кругла, как вешнее облачко, голос ее был сладок и пленителен, как дивный напев духов чистых, по Зюгря не была непорочна; душа ее осквернила уже жилище свое, сосуд скудельный, который был краше и пригожее всех ему подобных.
Гаруд смутился; он худо внимал словам обольстительной чародейки, ухо его оглохло, вся душа его вошла в очи; он созерцал челобичницу, какой доселе у него не бывало.
- Хорошо, - сказал он наконец, когда Зюгря заключила речи свои слезами и просьбою: "Будь правосуден, Гаруд, каков ты был доселе: учини надо мною суд и правду", - хорошо, - сказал Гаруд, - просьба твоя будет исполнена, по чем ты отблагодаришь того, кто исполнит желание твое? И я теперь могу обратиться к тебе с просьбою; и ты мне не откажешь?
- Повелевай, - сказала Зюгря, - не постигаю слов твоих, по повелевай: я всё исполню.
- Где и когда могу я видеть тебя одну? - спросил вполголоса Гаруд. - Назначь мне час и место свидания.
Зюгря не смутилась от слов Гаруда, но слова Гаруда смутили Зюгрю; дело было ей не новое, но как Гаруд мог вести такую речь - того она не постигала. Недоверчиво поглядела она ему в глаза, как будто хотела выпытать там тайны души его, объяснить себе загадку, и молвила:
- Завтра утром, до восхождения солнца, в прибрежной роще, где бьет ключ.
Ушедши от Гаруда, Зюгря опять стала размышлять о предложении этого правдивого, бесстрастного судьи и наконец сказала:
- Нет! он хочет только моего позора; он потешается мною; он смеется надо мною; он не придет, и правосудия мне не будет; он хотел только искусить меня и теперь затопчет в грязь; пойду я к Маруду; может статься, тот будет снисходительнее. О я бедная, беззащитная!
И пошла она к Маруду и нашла тот же прием: <один привет>, один ответ. Гаруд и Маруд были во всем друг другу подобны, во всем сходны; что сделал один, то сделал и другой. Прекрасная Зюгря опять недоверчиво отвечала:
- Завтра рано, до восхода солнца, в прибрежной роще, у ключа.
Пришел урочный час, - и Гаруд с Марудом встретились у обреченного места. Зюгря стояла за кустами и ожидала развязки.
- Зачем ты пришел сюда? - спросил один. Оба стояли молча, поникнув очами, оба пробудились чуткою совестью, узрели неизбежную гибель свою и ждали кары, - не трогаясь с места. И с первым заревом, показавшимся в это время на востоке, предстал им Аллах превыспренний и рек:
- Я знаю, не вопрошая вас, о том, зачем вы пришли сюда, ты, Гаруд, и ты, Маруд. Высокомерие ваше наказано; вы упали. Эта заброшенная, презренная в сравнении с вами чиста и непорочна. Не будь таких, как вы, никогда бы не было таких, как она. Ваше место - тьма кромешная. Но вы согрешили на земле; на земле вам будет и мука.
И за словом указал перстом своим туда, где сверкает поныне блистательная возвестница зари утренней и вечерней, - и Зюгря превратилась в светлый луч, мелькнула и явилась на небе утренней звездочкой. Гаруд и Маруд пали пиц: они не могли смотреть на эту звезду. Гаруд же и Маруд, по повелепию Аллаха, закованы в горы Каф-каза в медных стенах; там живут они доныне под именем Доруджа и Маджуджа, Гога и Магога; днем лижут жадным языком медную твердь, чтобы освободиться из тяжкой неволи; но, пролизав ее в течение дня почти насквозь, падают ниц пред появившейся звездочкой которая стоит прямо против небольшого окошечка, оставленного Искендором, Александром Македонским, в темнице Гога и Магога; падают ниц и лежат замертво в течение ночи, поколе восходящее солнце не изгонит ненавистной звездочки с тверди небесной - и спова принимаются за работу: но, увы! уже медная стена снова заросла во всю толщину свою, и снова появляется звезда, не дав страдальцам кончить работы. Тар живут они уже много веков и проживут, доколе солнце не взойдет от запада, толща земли не дрогнет на оси своей, не разрушит в прах хребет Каф-каза и громогласная труба не возвестит день судный.
По другому преданию, Гаруд и Маруд повешены за ребро в глубоком колодце древнего Вавилона, лицом на воду; ненавистная звездочка, совершая указанный путь свой по небу, отражается в чистых водах кладца, а Гаруд и Маруд, избегая видеть ее, обращаются беспрестанно, пронятые железным крюком, во все стороны и проводят дни свои и ночи в нескончаемой муке".

Замечательны выдержки из записной книжки г-жи Надежды Василькович. В них виден ум наблюдательный и глубокое поэтическое развитие души автора. Есть мысли довольно новые и прекрасно выраженные. Вот некоторые из них:

"Религия довела человечество до философии; философия обратно приведет его теперь к религии".
"Лесть есть учтивость презрения".
"Прошедшее есть лампа, повешенная пред вратами будущего, чтоб несколько рассеять мрак, его покрывающий".
"Мы обыкновенно уважаем в других только те качества, которыми, по нашему мнению, и нас наделила природа. Это особенный способ хвалить самих себя. Когда мы говорим: "Он человек очень умный", не значит ли это возвысить его до себя? Или когда нежным голосом говорим: "NN. предобрый человек", не выставляем ли тем собственное ангельское сердце?"
"Литература - самый нежный, самый блестящий цвет народной жизни: чтоб не завял этот цвет, мы не должны бы позволять прикасаться к нему рукам нечистым, оскверненным корыстью, лжемудрием, клеветою".

Вот отрывок, который еще лучше знакомит с дарованием и светлым взглядом г-жи Василькович. Это история жизни женского сердца в нескольких чертах:

"Женская душа позже распускается и раньше умирает, чем душа мужчины. В 16 лет сердце молодого человека живет уже полной жизнию и вполне образовано: начинает<ся> период последнего развития ума и воли. Сердце женщины же в 16 лет - чистый младенец, еще не отнятый от груди матери. Оно еще не живет самобытною, независимою жизнию; вся внутренняя деятельность его сосредоточивается в одной любви к матери, и в этой священной любви оно черпает всё свое наслаждение. Девушка и дочь - это синонимы, две утренние звезды, вместе восходящие на горизонт жизни и заимствующие друг от друга и свет и теплоту. Лишите девушку поцелуев матери - и она увянет, как цветок без росы; вам грустно будет смотреть на нее, если вы в ребячестве были любимы, избалованы на коленях матери; она не обнаружит перед вами всей роскоши жизни девушки, а породит в вас лишь недоуменье, как недосказанная мысль. Молодой человек в эти лета живет уже сам собою и вольною птицею далеко отлетает от родного гнезда; он живет уже головою, между тем как женщина большею частию всегда живет сердцем, а если головою, то разве головою в сединах.
Душа девушки начинает вполне распускаться на бале; при первом взгляде на свет девушка видит в нем одни танцы; он представляется ей залою блестящего праздника, на который завистливо смотрит она из-за дверей, не перешагнувши еще через порог. Но вот - решительная минута: в первый раз, с робкой улыбкой на устах, с потупленными глазками, с сильным биением сердца, вступила она в благоуханную, блеском своим ослепляющую бальную залу, неотступно следит за шагами матери, не смеет оглядеться, краснеет и дрожащею рукою поправляет розовую одежду...
До сих пор, в сладкой младенческой зависимости от матери, она на всё смотрела ее глазами, думала ее умом, не жила в самой себе, а только во внешности родного круга; теперь она сама, произвольно, начинает развертывать свои легкие крылья, чувствует в себе что-то новое, доселе ей незнакомое... Мечты светлым роем выпорхнули из сердца и золотым блеском отразились на всем окружающем; быстро бежит час за часом, и каждая минута - новое очарование; не предлагайте ей тогда ни картин Рафаэля, ни музыки Бетховена, ни песни соловья, ни весенних прогулок, ни поэм, ни элегий... она и слушать вас не Станет: эти свежие цветы, убранство прелестной головки, поблекли от жаркого дыхания и яркого освещения; чело, прежде белое, спокойное, разгорелось теперь от жгучей атмосферы бала; милый образ отразился на этих светлых, ярких глазах, и потупились очи, околдованные взором, неподвижно остановившимся на них; и высказалась тайна женской души; предчувствие какой-то дальней заманчивой жизни взволновало юные перси... Она покинула бальную залу, вот уж ей и сгрустнулось от жизни...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Так сердце находит другое сердце и сливается с ним навсегда, чтоб жить двойною жизнью, в надежде третьего сердца. В венце женской любви три алмаза, и все - равного блеска; один еще над колыбелью блестит, словно утренняя звезда женской жизни; другой освещает ее полдень и жарко горит, словно летнее солнце; третий - звезда вечерняя, последнее, лучшее сокровище женского сердца, нигде и никогда его не покидающее. Это любовь женщины-матери к своему младенцу..."

Вообще видно, что на духовное развитие г-жи Василькович имел решительное влияние Жан-Поль Рихтер, с которым она, кажется, коротко знакома, как это видно из ее прекрасного перевода некоторых Жан-Полевых афоризмов, тут же помещенных в "Молодике". Она даже довольно удачно усвоила себе компактность и силу слога германского мыслителя-поэта.
Сам издатель "Молодика", г. Бецкий, поместил также недурной перевод из "Воспоминаний лучших часов жизни" Жан-Поля.
"Письмо о Петре Великом" кн. А. А. Шаховского, по нашему мнению, несколько опоздало для настоящего времени. Новейшие исторические исследования открыли многие стороны и черты царствования Петра, которые бросают более определенный и точный свет на этого великого монарха и его век. Притом и понятия современного века, очищенные историческою критикою и философиею политической жизни народов, во многих точках не сойдутся с мыслями и положениями почтенного автора.
Но вот чего мы не понимаем: каким образом г. Бецкий, - по-видимому, человек со вкусом и образованным умом, - мог допустить в "Молодик" "Выдержки из записной книжки П. И. Лучка"? Это такая бессмыслица, такие тупые шутки, что, право, совестно встречать их в добропорядочной и благовоспитанной книге. Не угодно ли вам познакомиться с глубокомыслием и остроумием г. Лучка:

"Однажды князь*** явился по службе к генералу ** во всей парадной форме. Этот принял его очень дружески. "За одно извините, - сказал князь ***, - приехал к вам небритый". "Э, полно, брат! - отвечал генерал **. - На что тебе бриться: лизни языком направо да налево - и готов"".
"Куда деваются звери и птицы после своей смерти? Кто хоронит эти бесчисленные трупы? Отчего их нигде не видно? Я не говорю здесь о ручных животных или о тех диких, которые были насильственно лишены жизни".
"Б** был отъявленным врагом музыки. "Для меня нет ничего несноснее оперы, - говорил он. - Когда я бываю в театре, мне кажется, что с начала до конца всё тянут одну и ту же ноту. Это невыносимо!"".
"На вывесках неправильно пишут: зубной врач. Надобно читать: зубной рвач. Мне всё кажется, что это опечатка".
"Для петуха и курицы самый сильный яд - перец, для свиньи - горчица; а Петр Иваныч ест ее ложками. Странно!"

Хороших стихотворных статей в альманахе немного. Одно из первых мест между ними занимает перевод нескольких сцен из "Гамлета" А. Кронеберга. Между знаменитыми поэтическими именами, которыми испещрен, но не украшен "Молодик", мы укажем на самые скромные: гг. Фета и неизвестного автора, написавшего "Дар Прометея". Вот стихотворения обоих поэтов:

"Горний ключ" - г. Фета

С камня на камень висящий,
С брошенных скал на утес,
Много кристалл твой блестящий
Пены жемчужной унес.
Был при деннице румян ты,
Был при луне бледен ты,
Гордо носил бриллианты,
Скромно - цветы и листы.
Много твой шум отдаленный
Чуждых людей приманил,
Много про чудо вселенной
Странник в дому говорил.
Тучи несут тебе воду,
Чуткие люди - дары,
Сила дарует свободу,
Шелест и прелесть игры.
Чадо тревожной неволи...
Что же мне бросить в поток?
Кубок ли звонкой, кольцо ли,
Розы ли юный шипок?
Розу увядшую, друг мой,
Кинул я с желтым листком;
Чувство, и зренье, и слух мой
Гибнут с последним цветком.

Дар Прометея

I

Лишь заалеется над синими горами,
И отблеск зарева падет на облака,
Блистая легкими прозрачными струями,
В роскошных берегах уляжется река, -
Дневной заботою и зноем утомленный,
Спешу я броситься на мягкий дерн лугов:
Душою отдохнуть в тиши уединенья,
Забыть и горести и сладости трудов;
Забыть людей, отвергнувших природу,
Природой брошенных в неведомую тьму,
Желавших покорить творения свободу
Искусству жалкому, бессильному уму...

II

Когда мы приняли огонь самосозданья, -
Природа спрятала в свою немую грудь
И тайны ясные, и легкие познанья
И тернием усыпала наш путь...
И бледен пламенник блестящий Прометея,
И стал уж он приметно догорать,
И мало сил у нас, и нет у нас елея
Божественный светильник поддержать...

Жатва поэзии очень скудная! Харьковская же почва произрастила весьма не цветистые и не душистые цветы. В особенности стихи г. Щербины, которыми книга переполнена через край, много ее портят. Каково, например, это стиходелие плодовитого стихотворца?

Берегись, повеса Месяц,
Оловянные глаза:
На твоем луче поеду
Я к тебе на небеса!..
Той рапирой, что гидальгов
Я ad patres {*} посылал,
Тем кинжалом, что под сердцем
Командора трепетал,
Насквозь грудь твою, негодный,
Без пощады проколю
И с насмешкой над тобою
De profundis {**} пропою...
И рога с тебя сорву я,
Будто с дерева лимон,
И чело украсит ими
Не один женатый дон.
{* к праотцам (лат.)
** Из глубины (лат.)}

Отлично хорошо!
"Молодик" украшен портретом Г. Ф. Квитки (Основьяненко) и романсом соч<инения> Дрейшока. Издание очень опрятное.