Два призрака. Роман в четырех частях. Соч. Фан-Дима - Некрасов Н.А.

Вот еще роман вроде "Мирошева" и "Человека с высшим взглядом". С обоими он имеет близкое сродство и составляет, так сказать, нечто среднее между тем и другим. По характеру своего содержания он очень близко подходит к "Мирошеву"; чувствительность - его элемент; чувствительность приторная, вялая, безжизненная, утомительная и скучная; ее даже вдвое больше здесь, чем в "Мирошеве", а потому и роман вдвое скучнее. По слогу, часто нетвердому, по вычурности многих фраз, крайне натянутых, по претензиям на знание света, который беспрестанно здесь описывается, по страсти к философическим отступлениям о человеке, о страстях, гениях, жертвах рока и, наконец, по обветшалой манере беспрестанно обращаться с извинениями к "благосклонному)), "почтенному", "доброму", "любезному", "милому" читателю - "Два призрака" очень близки к "Человеку с высшим взглядом". Мы не требуем, чтобы вы нам верили на слово: представим доказательства. Ведь для этого мы прочли роман, убили день из нашей жизни и потом целую неделю прогоревали, что должны были убить его для такой вещи...
Сначала о содержании. Леновская была хороша душой и телом, как ангел; влюбилась в Владимира, а потому нет ничего удивительного, что она есть героиня романа. Владимир (не тот, который действует в "Мирошеве") с своей стороны влюбился в Агату, женился на ней и, таким образом, привел роман к благополучному окончанию... Нет, нет, еще рано; прежде случилась небольшая остановка. Мать Агаты, умирая, оставила ей запечатанный пакет, в котором увещевала ее выйти за Васильского, за которого метила прежде сама. Агата согласилась, хотя Васильскому было уже сорок пять лет. Когда жених и невеста с отцом приехали в Петербург, Васильский стал опасаться за верность своей подруги, и она дала ему обещание притворяться в свете "дурочкой", чтоб не очаровать никого. Она прекрасно выдержала свою роль; в свете все признали ее ни больше ни меньше как красивой куклой и мало обращали на нее внимания. Один только Владимир ничего не видел и влюбился в нее, как в чистейшее существо. Видя его возрастающую страсть, она, из жалости, начала посылать к нему письма по городской почте, в которых называла себя Ариэлем, призраком, а его - дураком, влюбленным в красивую куклу. Она убеждала его разлюбить Агату, ругая ее, как только может ругаться порядочный призрак, в котором есть искра совести и хоть небольшое уважение к приличиям, принятым в переписках по городской почте. Он увлекся; не зная ни имени, ни отчества своего призрака, начал писать к нему письма, стал доискиваться его роду и племени, но не мог ничего узнать. Ему и в голову не приходило, что чудный призрак - сама Агата. Узнав, однако ж, что призрак принадлежит к полу, в который можно влюбляться, он, как человек с художественной душой, не преминул отдать незнакомке свое сердце, забыв прежнюю страсть. Смельский, приятель его, советует ему забыть свое безумство и с "доброй подорожной проклятий" уехать куда-нибудь подальше; но он не соглашается на отъезд ни под каким видом. Однажды таинственный призрак прислал ему по городской почте письмо, в котором уведомляет, что они должны расстаться. Призрак уезжает, неизвестно по какому тракту, а Владимир начинает предаваться отчаянию, всё еще не догадываясь, кто его незнакомка. Проходит два года. У Агаты умер отец; перед смертью она призналась ему, что не любит своего жениха, и отец, в последние минуты жизни, взял с Васильского клятву, что он откажется от претензий на его дочь. Клятва дана, Агата свободна. Она едет в Тамбовскую губернию к приятельнице своей Наташе, а Наташа уже замужем, разумеется за Смельским, а Смельский ждет к себе своего друга, Владимира, на крестины новорожденного сына; всё так точно, как вы догадываетесь, и дальше всё так же точно, догадывайтесь, не бойтесь ошибиться. Приехала Агата, за ней приехал Владимир. Он и она долго протверживали устав китайских церемоний (как и в "Мирошеве"), наконец объяснились и вступили в законный брак; от брака их, вероятно, пойдут дети, которые будут также называться Владимирами и Агатами, будут также чувствительны и влюбчивы и, достигнув законного возраста, сделаются также героями чувствительных романов, пострадают, поговорят "задыхающимся" голосом, поплачут, "всплеснув руками", протвердят китайские церемонии и пойдут под венец; из церкви зайдут на могилу маменьки, где давно засохший цветок вдруг расцветет, в знак ее благословения, и станут предаваться восторгам брачного счастия. А от брака их... и проч.
Скажите, можно ли на содержании, которое мы здесь изложили без малейших упущений, основать целый роман? Есть ли тут, из чего написать тысячу страниц, которые бы вязались между собою и интересовали читателя? Очевидно, не из чего. Этой мистификации, на которой завязан интерес, едва ли достало бы и на небольшую повесть; судите же, каковы должны быть четыре толстые части "Двух призраков" и чем они наполнены. Не подумайте, чтоб к наполнению их способствовали, за бедностью главной идеи, хоть интересные эпизоды, сцены между вводными лицами, - нет, нет! Все внимание автора устремлено на любовь Владимира и Агаты, любовь долго бесцветную, безжизненную, не делающую ни шага вперед или назад, неподвижную, как вода в стоячем болоте. Впрочем, "Два призрака" - роман в двух, а не в четырех частях, потому что третья и четвертая часть его - не что иное, как повторение первой и второй, с небольшим прибавлением в конце. В двух первых частях действие происходит в Петербурге; читатель видит, как Агата влюблена, как она старается отвлечь Владимира от любви, гибельной для них обоих, как ее принимают в свете за красивую куклу, как она внутренно страдает от унижения и подавленной страсти, - всё это он видит при первом намеке, что Ариэль и Агата одно лицо. Но автор не удовольствовался намеком и написал дневник петербургской жизни своей героини, где она описывает то, что мы уже видели в действии, повторяет всё то, что было с нею в Петербурге, с малейшими подробностями. "Дневник" занимает половину третьей части и больше половины четвертой. Итак, вот что помогло роману расплыться в четыре части! Иначе ничто, даже страсть к философическим отступлениям и разговорам с "почтенным читателем" не привела бы романа к сей умилительной полноте... Характеров в "Двух призраках" не имеется, потому что роман, как мы уже сказали, чувствительный, а из чувствительности необходимо вытекает высокопарность, которая при художественном настроении душ действующих лиц отнимает малейшую возможность создать современного человека. Только Смельский, остряк, веселый малый, материалист, обрисован довольно верно с подлинником, так что невольно жалеешь, для чего автор не набросал нам побольше таких типов вместо мечтательных призраков, которых в его романе не два, а почти столько же, сколько лиц. Вот, например, героиня:

<. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .>
"Где я была? Какие ужасные звуки коснулись моего слуха и тяжелым свинцом сдавили душу, вытеснили сердце. Сердце! да где оно? Его нет у меня, его унес кто-то? Отдайте мне мое сердце - в нем источник слез... без него я не могу плакать...дайте освежиться глазам... Во мне пожар, в жилах раскаленная кровь! Владимир! Владимир! Чу! кто произнес это слово мира! Не насмешка ли опять? О, оставьте меня, оставьте!
<. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .>
Да, он Дон-Кихот! я Дульцинея! это очень забавно! За что вы любите меня? О, не любите меня! Ведь я кукла! ведь я...
<. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .>
Боже, боже, что со мною делается! Куда девались мысли, куда девалась память...
<. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .>
Владимир! Зачем ты создал меня? В свете найдутся клеветники, завистники, скажут, что ты влюблен в свою мадонну, а ведь я никто... я картина...
<. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .>
Ужасно! Я сама не знаю, что пишу, всё мутно - ив глазах и в мыслях... А сна нет, хоть светает! Уж седьмой час утра!
<. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .>
Да где же взять слез? О боже, боже! Открой для меня источник слез, чтоб я могла выплакать и память и чувство, и душу и жизнь... Чу! опять идут... хохочут... уйду, скроюсь!" и т. д.

Кого вы узнаете тут? Не Марью ли Дмитриевну, "которой недостает только крыльев, чтоб сделаться ангелом небесным"! Не Вареньку ли, которая чувствует, что любит "его" "больше отца и матери"? Агата от героинь "Мирошева" отличается только тем, что гораздо их чувствительней, выражается еще отборнее и не чужда философского взгляда на предметы. Главы ее "дневника" начинаются обыкновенно так: "Что за странное, непостижимое существо - человек!"; "Что за безумное и вместе чудное, фантастическое зрелище - маскарад!" и т. п.
Теперь о другом сходстве.

1) "За явным отказом <автора> живописать интересную красавицу, вам, любезный читатель, остается оседлать ваше воображение и ехать на нем" и пр.
2) "О, в таком случае я скажу, что он сумасброд! посоветую ему залить шампанским свои сухие вздохи и с доброй подорожной проклятий отправить к черту свою глупую страсть..."
3) "Как бы то ни было, но томы за томами без числа выливаются из пера каждого чернильного рыцаря и печатными потоками выступают из границ Франции, угрожая затопить целую Европу".
4) "Давно ли в твоей поэтической художнической башке слова любовь и воля стали ходить в одной упряжке!"

Оседланное воображение, подорожная проклятий, печатные потоки, упряжка любви и воли! Не то ли же это, что "уединенная пещера моего сердца" и тому подобные выражения в "Человеке с высшим взглядом"? Но сходство, как мы уже сказали, простирается гораздо далее. Вы помните, что г. Е. Г. очень любил обращаться к своим "любезным" читателям и "милым" читательницам. Г. Фан-Дим тоже...

1) "Напрасно вы зажимаете мне рот прелестными, нежными, полненькими ручками!" и пр.
2) "Виноват, замечтался, заговорился, залетел в идеальный мир, попался в когти" и пр.
3) "Помогите, родимые, поспешите на выручку плененного брата" и пр.

Остановимся на трех примерах; поищите: в книге найдете тысячу. Если вы не из тех читателей, которым нравится манера некоторых господ сочинителей беспрестанно объясняться с публикой от своего лица, то вы согласитесь, что это очень старо и приторно и может быть Допущено разве в человеке с высшим взглядом. Нас зовет гораздо важнейшая вещь: мысли г. Фан-Дима, его суждения, его отступления. Здесь, так же как в "Человеке с высшим взглядом", заметно желание задать тону, напугать смирного читателя ученостью, всеобъемлемостью знаний, глубиною идей, так чтобы он не смел и подумать, что "Два призрака" скучны. Тут г. Фан-Дим решительно на ходулях.

Словечка в простоте не скажет, всё с ужимкой!
Он судит о современном обществе, современной литературе французской и русской, о Шекспире и тому подобных предметах. Вот наудачу две его фразы о русских и французских журналах:

1) "Французская журналистика выражается если не совсем убедительно, если не всегда согласно с здравою логикою, то по крайней мере так многоречиво и так настойчиво повторяется, что ее бесчисленные столбцы и частые строки, унизанные буквами, производят удивительную пестроту".
2) "Журналы наши... но что до них? Большая часть из них ведут кровавую междоусобную войну, им не до общества, и обществу не до них; а читающая публика сидит покуда у моря, ждет погоды".

Не то ли же это, что "Распри наших литературных партий возникли и продолжаются к стыду нашему" и пр. (См. No 6 "Лит<ературной> газ<еты>, разбор "Человека с высш<им> взгл<ядом">.)
Но довольно. Если б мы захотели продолжать наши сравнения, то нашли бы даже "кислый апельсин любви", в пандан к "кислейшей маске действительности", которую нашли у г. Е. Г....
Теперь вы видите, что "Два призрака" очень похожи на "Мирошева" и "Человека с высшим взглядом". Зная наше мнение о сих двух романах, подкрепленное доказательствами, вы можете составить себе, по вышеприведенным данным, мнение и о "Двух призраках". Если б г. Фан-Дим не увлекался страстью к рассуждениям, убавил в своих героях и героинях три четверти чувствительности, заменив ее естественностию, если б он, наконец, не рассказал два раза на разный лад одного и того же происшествия, то роман мог бы быть довольно занимателен. Теперь занимательны только некоторые очень немногие страницы, посвященные описанию балов и вечеров большого света. Характер Смельского, лучший в романе, прекрасен и выдержан до конца ровно и верно.