Сто русских литераторов - Некрасов Н.А.

Булгарин, Вельтман, Веревкин, Загоскин, Каменский, Крылов, Масальский, Надеждин, Панаев, Шишков. СПб. В тип. А. Бородина

и коми. С десятью портретами и десятью картинками.

Издание книгопродавца А. Смирдина.
Мы долго не могли решить, к какому роду литературных явлений должно отнести великолепное издание А. Ф. Смирдина "Сто русских литераторов". Книга это, альманах или, наконец, журнал, выходящий однажды в год? После долгих размышлений мы решили, что "Сто русских литераторов" ни то, ни другое, ни третье, а просто "пантеон знаменитостей современной нам литературной эпохи". Да, господа! Что ни толкуйте, а "Сто русских литераторов" - пантеон знаменитостей! Вы станете возражать, скажете, что имеете полную надежду встретиться в "Ста" с такими авторами, которые могут соперничествовать разве с покойным А. А. Орловым, которого статья и портрет, по словам "Сына отечества" (см. в статье о 1-м томе "Ста литераторов"), также войдут в состав "Ста литераторов". Что же, господа? Разве Федот Кузмичев не столько же знаменит в своем роде, как Орлов в своем? Его читают, следовательно, почему не предположить, что в каком-нибудь классе людей, в каком-нибудь отдаленном углу благословенного русского царства, где-нибудь в уездном или даже в губернском городе он пользуется такою же знаменитостию, как Пушкин, Крылов и Жуковский во всех концах Руси! Конечно, между знаменитостью большая разница, но эта разница сглаживается тотчас, как скоро станут рядом в одной и той же книжке. Да, кто имел счастие попасть в "Сто литераторов", тот уже знаменит, хотя бы прежнее его поприще нисколько не давало ему права даже на звание плохого писателя. И в самом деле, как не поверить, что такой-то или такой-то господин знаменит, когда вы видите, что сочинение его напечатано со всевозможною отчетливостью, на веленевой бумаге, прекрасным шрифтом; когда вы видите, что при нем приложен портрет автора, гравированный на стали в Лондоне, с соблюдением всевозможной точности, от бородавки на лице до едва заметного пятнышка на халате; когда, наконец, вы видите, что над произведением "господина сочинителя" ломал голову художник, часто талантливый, чтобы украсить плод его фантазии картинкой? Неужели человек, для которого работало так много рук и голов, не знаменит?.. О нет, оборони вас бог от такой мысли! Итак, всякий, кто попал в "Сто литераторов", знаменит, следовательно, "Сто литераторов" есть "пантеон знаменитостей".
Определив род, к которому относится великолепное издание Смирдина, нам остается только определить цель его. Вот уж тут мы решительно становимся в тупик; подумайте сами: мы можем только сказать, что, предпринимая свое издание, г. Смирдин, вероятно, хотел доставить публике чтение, которое было бы не только "полезно для ума и приятно для сердца", но и усладительно для глаз, что доказывается прекрасными картинками и портретами, на которые он не поскупился средствами, от него зависящими. Но пора к делу.
Второй том "Ста литераторов" начинается статьей покойного А. С. Шишкова "Воспоминание о моем приятеле". В свое время Шишков играл немаловажную роль в русском литературном мире. Кто не знает, хоть по преданиям, этого грозного, восторженного воителя против вторжения иностранных языков в область русского слова? Шишков слишком далеко увлекся своею ненавистью к иностранным словам, но во всяком случае влияние его было полезно. Оно сделало столько, сколько именно нужно было сделать для очищения русского языка, которому тогда мешала идти вперед преобладавшая у русских писателен страсть испещрять свои фразы иноземными словами, совершенно без всякой пользы, единственно из какого-то литературного фанфаронства. Шишков часто заблуждался, слишком был пристрастен к своим мнениям, но он истинно желал добра русской литературе и ревностно делал всё то, что, по его понятиям, могло принести ей пользу.
В статье, помещенной в "Ста", Шишков воспоминает о своем приятеле, Сергее Лаврентьевиче Львове. Сначала он рассказывает, как Львов пустил тарелкой в лоб Маркову, своему сопернику по остроумию. Далее о том, как Львов с воздухоплавателем Гарнереном, в присутствии знаменитых сановников и даже самого Александра I, сел в приготовленный шар и летал по воздуху. Некоторые нашли такой поступок неприличным и стали осуждать Львова. А. С. Шишков утешал его тем, что он совершил путешествие, на которое не всякий пустится:

Хотя ум сердце и толкает,
Твердя тихонько: "Полетим!" -
Но сердце, сжавшись, отвечает:
"Постой! посмотрим, поглядим!"

В заключение автор рассказывает, как он застал Львова на смертном одре:

"- Каков ты, Сергеи Лаврентьевич? - спросил я у него.
- Да что сказать, - отвечал он, - большею частию чувств моих - зрения, вкуса, памяти - нагрузил я обоз и отправил его на тот свет, а здесь остаюсь налегке".

Вскоре после этой остроты Львов умер.
Чтоб познакомить читателей с прекрасною баснею нашего знаменитого баснописца И. А. Крылова, мы не находим ничего лучшего, как выписать ее вполне:

Кукушка и петух

"Как, милый петушок, поешь ты громко, важно!"
- А ты, кукушечка, мой свет,
Как тянешь плавно и протяжно:
Во всем лесу у нас такой певицы нет!
"Тебя, мой куманек, век слушать я готова".
- А ты, красавица, божусь,
Лишь только замолчишь, то жду я не дождусь,
Чтоб начала ты снова...
Отколь такой берется голосок?
И чист, и нежен, и высок!..
Да вы уж родом так - собою невелички,
А песни - что твой соловей!
"Спасибо, кум; зато, по совести моей,
Поешь ты лучше райской птички!
На всех ссылаюсь в этом я".
Тут воробей, случась, примолвил им: "Друзья!
Хоть вы охрипните, хваля друг дружку,
Всё ваша музыка плоха!"

-----

За что же, не боясь греха,
Кукушка хвалит петуха?
За то, что хвалит он кукушку.

Варенька любит Холмина, а мать хочет выдать ее за Осипа Андреевича Кочку. Любовники страдают. В то время в город, где происходит действие, приезжает ревизор, генерал Зорин, у которого Холмин некогда служил адъютантом. По старой дружбе к прежнему своему подчиненному Зорин хлопочет за него у матери Варенькиной, и дело оканчивается свадьбой. Любовники радуются. Вот содержание рассказа г. Загоскина "Официальный обед". Кажется, коротко; кажется, при самом задорном желании испещрять бумагу черненькими каракульками нельзя расплодить этого сюжета более как на один печатный лист. И что же?.. Подивитесь удивительному искусству автора! Для того чтоб сказать, как две чувствительные души любили и страдали от злой матери и как наконец добродетельный генерал прекратил их страдания, ему понадобилось ровно сто одиннадцать страниц довольно убористой печати, большого формата... Прочь от нас мысль, что автор начал исписываться; умолкните вы, которые громко доказываете, что он даже совсем уже исписался! "Официальный обед" явно тому противоречит! Нет, фантазия его по-прежнему парит "в беспредельность", по-прежнему живо и изобретательно его воображение. Как же без того он мог бы исписать сто одиннадцать страниц на такую истасканную, обыкновенную идею! Труд тяжелый и едва возможный, но - честь и слава автору! - он совершил его со славою! Вы, может быть, хотите знать, чем же наполнил автор сто одиннадцать страниц, если для его идеи нужно было не более десяти... Он совершил такой большой подвиг, дело такой большой важности, что мы не смеем оставить ваш вопрос без внимания. Мы дадим вам случай изучить этот рассказ в той же степени, как мы его изучили. Вот чем:

I. О том, по какой причине автор изобрел город Бабков, которого нет на карте, и о прочем - исписано......... 8 стр.
II. Рассуждение о том, как Касьяна Гурьевича кусали мухи, "на что эта тварь создана", и о пр............ 26 -
III. О том, как Чернобылин ел и похваливал свиную голову с хреном, и о пр...... 24 -
IV. О том, что в городе Бабкове днем светит солнце, а ночью месяц, и о пр...... 22 -
V. О том, что генерал Зорин был добродетелен, и о пр................ 10 -
VI. О том, что ревизор и дворяне города Бабнова до обеда были голодны, а после обеда стали сыты, и о пр.......... 14 -
VII. О том, по какому случаю Пахом Пахомыч чихнул кстати, и о пр......... 7 -
--------------
Итого 111 стр.

Итог верен, следовательно, вы уже не можете более сомневаться в удивительном искусстве этого рассказа наполнить пустоту содержания чем попало и заслонять от читателя бледность и бесцветность главной мысли посторонними декорациями.
С манерой разговоров действующих лиц г. Загоскина вы, вероятно, хорошо знакомы: она везде одинакова.

"Марья Никитишна (целуя мужа). Ну что, мой друг Касьянушка, как ты почивал эту ночь?
Касьян Гурьевич. Что, матушка, мухи замучили!
Марья Никитишна. Проклятые!
Касьян Гурьевич. И откуда их набралось? Видимо-невидимо!.. Да ведь как кусаются!
Марья Никитишна. Негодные!
Касьян Гурьевич. Уж я вертелся, вертелся! И так, и этак! нет! лезут в глаза - да и только!
Марья Никитишна. Ах они, мерзкие! Вот, подумаешь, на что эта тварь создана!
Касьян Гурьевич. Э! матушка, не наше дело! А ты <...> что?"

Вам уже известно, что комизм г. Загоскина почти всегда основан на огромных туловищах, больших носах, поговорках, странностях и т. д. О комизме, каким проникнут "Официальный обед", вы можете судить по следующему отрывку:

"Вот через минуту подъехала к крыльцу четырехместная карета, брякнули подножкою, зашумели в передней; вот раздалось ужасное пыхтенье в столовой, затрещали половые доски, и какое-то существо, среднее между человеком и годовалым быком, ввалилось в кабинет Касьяна Гурьевича. Представьте себе мужчину лет сорока, почти круглого, несмотря на то что он по росту годился бы в гренадерскую роту любого гвардейского полка. Конечно, в нашей сытной и хлебной России каждый помещик, живущий в отставке, имеет полное право быть толще и дороднее того, кто ест в день только по два раза и чем-нибудь занимается; нельзя также сказать, чтобы наше почтенное дворянство не пользовалось этим правом; но Алексей Андреич Чернобылин перешел все возможные границы. Говорят, будто бы в его застегнутый жилет помещалось человек До трех. Это необъятное туловище оканчивалось небольшою круглою головой с раздутыми щеками, маленькими глазами, вздернутым кверху носом и огромным ртом. Сделав несколько шагов, он задыхался и никогда не мог смеяться без того, чтобы не поперхнуться и не захрипеть, как будто бы у него в горле остановилась кость. Он очень любил говорить о политике, выписывал все русские журналы и гамбургские газеты и играл недурно в шахматы и отлично хорошо в бостон. Это были его любимые занятия. Иногда, для разнообразия, господин Чернобылин присоединял к этим занятиям еще одно весьма приятное времяпрепровождение: он бил хлопушкою мух" и проч.

Образчиком остроумия автора в его новом произведении можно привесть следующее искажение известных стихов. Вот что поют на обеде в честь ревизора Зорина:

Славься сим, Максим Петрович,
Славься, нежная к нам мать!

Очень остро и прилично. Мы, право, не знаем, почему ревизор рассердился за такое прекрасное приветствие и уехал, не кончив обеда. Автор описал нам его человеком благоразумным и добродетельным, а добродетельные люди за подобные вещи не сердятся.
Вот вам данные, из которых вы можете вывесть заключение о новом произведении г. Загоскина, какое вам будет угодно.
Картинка к статье г. Загоскина сделана г. Тиммом. Как художник сметливый и искусный, г. Тимм выбрал для своего рисунка сцену в повести самую эффектную. Он представил нам Чернобылина, с жадностию пожирающего свиную голову, и Касьяна Гурьевича с Марьей Никитишной, в глубоком молчании созерцающих процесс быстрого ее уничтожения. Кажется, так и видишь на лице их думу о том, как быстро исчезает на земле всё великое и прекрасное!
Давно уже г. Булгарин не писал ничего, кроме фельетонных статеек и мелких рассказов для "Северной пчелы", так давно, что мы даже думали, что наконец он, оставаясь верным одному журнальному поприщу, отказался от всех других. Но мы ошиблись, или, может быть, г. Булгарин возвратился на старую дорогу невольно, уступив искушению честолюбия. Немудрено ему было увлечься желанием попасть в "пантеон знаменитостей", когда даже и те, которые сроду не занимались легкою литературою, принялись за повесть, чтоб добиться этой чести. Как бы то ни было, а г. Булгарин явился в "Ста" с огромною историческою повестию "времен очаковских и покоренья Крыма" - "Победа от обеда".
Искрин, бедный чиновник, влюблен в дочь экзекутора Циттербейна, форменного злодея, с каким вы, вероятно, уже встречались в сочинениях г. Булгарина. Он тонок и бездушен, изворотлив и подл. Он всячески унижается перед своим начальником, оказывает ему всевозможные услуги, которые часто делает за него Искрин, допускаемый по сему случаю в его дом. Но вот тайная любовь Искрина открыта: Циттербейн выгоняет его из дому. Бедный юноша чуть не сошел с ума с отчаяния, чуть не сделался пьяницею, по примеру своего товарища Глазова, который пьет горькую чашу и топит в ней свое горе. После долгих стараний Искрину наконец удается попасть на обед к "светлейшему" и заслужить его внимание своею благородною физиономиею и одою, которую он написал в честь Потемкина. Заметив внимание "светлейшего" к Искрину, Циттербейн уже совсем другими глазами смотрит на бедного чиновника. К концу повести Искрин женился на своей любезной, разбогател, приобрел чины и отличия и стал жить припеваючи.
Повесть не богатая ни содержанием, ни характерами, повесть, можно сказать, едва не худшая из повестей г. Булгарина, но, прочитав остальные статьи "Ста", вы скажете и за нее спасибо г. Булгарину. По крайней мере в ней видна цель, видна мысль, достойная внимания читателей; как она выполнена - дело другое! Г. Булгарин говорит сам в конце своего рассказа:

"Правда, это не модный рассказ; в нем нет ни раздирающих душу чувствований, ни ужасных сцен, ни убийств, ни происшествий, притянутых, как говорится, за волосы, чтоб составить мудреную завязку, ни крученых фраз, ни вычурных картин. Это простые очерки правое того времени, которое мы привыкли хвалить по преданиям, не чувствуя превосходства настоящего времени. За верность красок ручаюсь, а за всё прочее - извините!"

За г. Булгариным следует повесть г. Масальского "Осада Углича", знаменитого г. Масальского, автора "Стрельцов", "Регентства Бирона" и тому подобных исторических произведений. Г. Масальский и ныне остался верен себе: содержание его повести не только историческое, но даже, как он уверяет, оно взято из древней рукописи "О разорении града Углича, нарицающегося древле град Угло", приобретенной автором от тамошнего "старожила", в истине которой г. Масальский нисколько не сомневается.
Стрелецкий голова Феодосии Алмазов приходит к монаху Авраамию.
- Что привело тебя в мое уединенное жилище? - спрашивает монах.
Алмазов отвечает, что он пришел к нему просить "суда".
- Суда? - спросил удивленный старик. - На кого?
- На мое собственное сердце, - отвечает стрелецкий голова, русский человек семнадцатого столетия. Пестрым, вычурным слогом героев новейших произведений Дюма и Дюканжа рассказывает Феодосии, что он влюблен в невесту своего брата Евгению. Монах советует ему покориться судьбе. Алмазов приходит домой. Евгения и сестра ее, резвая Лидия, встречают его радостными приветствиями, но он мрачен и задумчив по-прежнему. Вдруг приходит из Москвы известие, что царь Василий Иванович предан мятежниками в руки поляков. Русская кровь заиграла в стрельце: под именем шляхтича Ходзинского он пробирается в стан поляков; ротмистр Струсь принимает его к себе в службу. Ночью, когда поляки заснули после попойки, Алмазов идет в палатку царя и умоляет его бежать с ним. Вдруг входит пьяный Струсь с двумя товарищами; Алмазов, принужденный спасаться, бежит из палатки, садится на коня и уезжает, сказав озадаченному Струсю настоящее свое имя. Возвратясь в Углич, он одобряет своих подчиненных; они готовы защищаться не на живот, а на смерть. Между тем приближается свадьба Евгении с Илларионом; Евгения скучна; никто не знает причины ее печали, кроме ее сестры Лидии, которая догадалась, что Евгения любит Феодосия, и сказала ему о том. Феодосии, как человек добродетельный, приходит от того в ужас; ему жаль брата! Но вот к Угличу подходят поляки; начинается осада. Долго стрельцы держатся, наконец силы и средства их истощаются; приходится погибнуть. Чтоб спасти Евгению и Лидию, Феодосии вводит их на высокую колокольню; в то время поляки врываются в город и хотят поджечь церковь. Ужас Феодосия возрастает более и более. Кажется, нет никакого средства к спасению. О, помилуйте, в таких ли положениях были действующие лица у мадам Радклиф - да она их всегда спасала! Неужели г. Масальский ей уступит? Нет, он заставил Феодосия найти под церковью какой-то подземный ход до самого берега Волги, по которому и проводит своих героинь безопасно. Тут, на берегу Волги, Евгения вдруг расчувствовалась: под носом у своего жениха она призналась Феодосию, что любит только его одного и только с ним может быть счастлива. Феодосии в восторге, а его брат в отчаянии. Но Феодосия призывает долг службы к делу; он летит в опустошенный поляками город; пуля повергает его на землю; в то же время другая пуля пронзает насквозь сердце Евгении. Уж почему бы не сделать,, что одна и та же пуля пробивает сердце и Феодосия, и Евгении: оно бы еще эффектнее! Лидия плачет над трупом сестры. "Утешьтесь, матушка, - говорит ей Горов, - оба они теперь там! Ей-богу, матушка, там лучше, чем здесь!" Именно так! Вот в чем заключается сухая, тяжелая и донельзя растянутая повесть г. Масальского.
За повестью следуют стихи г. Масальского "Дерево смерти". Не удивляйтесь: г. Масальский также и поэт. Разве вы не помните знаменитой поэмы г. Масальского "Терпи, казак, - атаман будешь"? Неужели вы ее не знаете? Как писатель основательный, г. Масальский хотел вполне передать себя потомству в "Ста литераторах" и потому не ограничился прозаической статьей. О достоинстве стихотворения, право, не знаем, что сказать; стихи плавны, гладки, ровны - и больше, право, сказать нечего! Есть, видите, в лесах Америки дерево, которое умерщвляет всякого, кто под ним садится. Таковую участь испытал и герой стихотворения г. Масальского. Вечная ему память!

Что ты видишь, добрый молодец, во сне?
Уж не свиделся ли с милою своей?
Не целуешь ли приятелей-друзей?
Не несешься ли на борзом ты коне,
В поле чистом, по шелковой мураве,
К белокаменной, родной твоей Москве?
Посмотри: там Кремль как звездочка горит!
Как он много ретивому говорит!
Добрый молодец завидел Кремль вдали;
Ну вот слезы градом тут и потекли.
Он сдержал коня, на землю вмиг спрыгнул,
И к земле родной устами он прильнул.
"Боже! Боже! Я на родине опять!
Я могу отца и мать своих обнять,
Расцелую милых братьев и сестриц,
Налюбуюсь вновь на русских на девиц.
Между ними ждет одна давно меня!.."
Он вскочил опять на борзого коня,
И по полю полетел он соколом,
По дороге только встала пыль столбом!
Не горюй, не плачь, красавица! лечу!
Умереть у ног от радости хочу!

Признаемся откровенно, мы не совсем поняли, по какому случаю попала эта красноречивая строфа в американское стихотворение г. Масальского.
Что за несчастье на статьи второму тому "Ста"! Даже авторы, от которых публика была вправе ожидать чего-нибудь если не хорошего, то по крайней мере занимательного, как нарочно на этот раз обманули ее ожидания, чтоб не отстать от своих товарищей. Вот, например, произведение г. Вельтмана "Урсул" далеко, очень далеко отстало от его первых произведений, хотя довольно близко подходит к последним, которые, по единогласному приговору журналистов, все значительно слабее первых.
Мы всегда с удовольствием признавали в г. Вельтмане значительный талант поэтический, богатство воображения, художническое искусство очерчивать картины, часто полные высокой поэзии, легко и верно; мы первые радовались и отдавали дань удивления произведениям его, в которых находили такие достоинства, хоть не вполне, разбросанные в разных местах, без тщательной отделки и оконченности. Тем прискорбнее нам видеть, что талант г. Вельтмана с некоторого времени начал упадать или высказываться недостойным его образом. Всем известна литературная слабость г. Вельтмана ко всему странному, неестественному, можно сказать - дикому: дикость отражается почти на всех произведениях г. Вельтмана; в "Урсуле" она доходит до совершенной непонятности, чтоб не сказать больше... Кроме немногих страниц, написанных живо и увлекательно, языком понятным и одушевленным, напоминающим "прежнего Вельтмана", всё остальное манерно, бессвязно, туманно до крайности. Вы читаете и не понимаете, что к чему относится, что от чего происходит; перечитываете, не доверяя себе, по нескольку раз одну страницу, - и всё-таки не понимаете:

"Ну, Роксандра, ты моя! - сказал я ей, когда мы остались одни. - Ты моя "мититика", душа, радость моя! Знаешь ли, сколько во мне огня? Посмотрим, серебряный источник мой, утолишь ли ты мою жажду? О, я высосу поцелуем душу из тела!.. Что, крепки ли мои объятия, а? Роксандра, что же ты? Целуй, называй, величай своим... Что же усмирела ты? Что ж ты уснула, как рыба на берегу? Что ж ты, как мокрая птица, опустила крылья? Отчего ты посинела, как свинец, и только однажды вздохнула? А проклятая! Видно, чужое сердце придавило тебя, чужая любовь убила громом! Что ж молчишь? Здесь не могила, я не гробовой твой камень - не холоден! Злодейка! Скажи, сладко ли отмстил я за смерть Иляпы? Змея!" и пр.

Таким языком написана б_о_льшая часть "Урсула". Впрочем, мы думаем, что "Урсул" есть только минутный каприз не терпящей однообразия фантазии г. Вельтмана, каприз неудавшийся, по причине крайней своей странности, и что г. Вельтману стоит только возвратиться к роду сочинений, в котором прежде так блистательно и свободно высказывался его талант, чтоб привлечь опять внимание публики на свою сторону.
Картинка к повести г. Вельтмана хороша, хотя сюжет ее уж слишком обыкновенен и истаскан.
За повестью г. Вельтмана следует повесть г. Надеждина "Сила воли". Она после повести г. Булгарина едва ли не лучшая во втором томе "Ста" и читалась бы с удовольствием, если б не была до невероятности растянута отступлениями, слишком длинными и не слишком интересными для читателя, требующего от повести происшествий, жизни и быстрого движения. Попытаемся рассказать ее содержание.
Сначала до двадцати или более страниц г. Надеждин посвящает своему путешествию на Борромейские острова и тому подобным описаниям, не касаясь нисколько предмета своей повести. Наконец итальянец Лекки, с которым автор свел дружбу в дилижансе, познакомил г. Надеждина с графом Сильвио Оспедалетто, которого разные жизненные бури и грозы заставили постричься в монахи. Лекки и г. Надеждин нетерпеливо желают узнать его историю, и вот что он им рассказывает. Отец и мать Сильвио дали обет посвятить своего первенца на служение богу. Сильвио был их первенец; его стали воспитывать сообразно с поприщем, к которому он назначался; главным наставником и всегдашним гувернером его был Анзельмо, сын какой-то духовной особы. Сильвио было семь лет, когда вдруг жестокая болезнь приковала его к постели. Графиня, мать его, и Анзельмо неотступно были при нем, заботясь о его выздоровлении. Однажды Сильвио пробудился от сна и услышал, что они разговаривают; любопытство заставило его внимательно следить за ходом их Разговора, и наконец он понял его: Анзельмо объяснялся в любви его матери. С тех пор в душе ребенка закипела ненависть к Анзельмо, глубокая, беспредельная. Время шло; Сильвио достиг юношеского возраста и отправился для образования своего в университет. Но вскоре болезнь отца заставила его возвратиться; отец умер; мать не хотела расставаться с сыном, и таким образом образование Сильвио кончилось. Кровь его кипела юношеским жаром, сердце просило любви, которую он и не замедлил почувствовать в самой крайней степени к бедной девушке Анджелике. Мать, разумеется, воспротивилась страсти сына; Анзельмо, который успел вкрасться в его доверенность, взялся ходатайствовать за него перед графинею, но успеха не было. Сильвио решился тайно обвенчаться с Анджелиною. Но в то самое время, как всё было готово к браку, Анзельмо уведомил Сильвио, что жизнь его подвержена опасности: его подозревают участником в шайке карбонаров, производившей в то время грабежи и разбои. Единственным средством к спасению - немедленное бегство. Сильвио с растерзанным сердцем скрывается в Париж. Жизнь его поддерживает только надежда скоро свидеться с Анджеликою, которая обещала приехать в Париж и там немедленно соединить с ним судьбу свою. Вдруг в один день Сильвио получает от Анзельмо уведомление, что мать прокляла его и лишила наследства. Положение страдальца становится еще ужаснее. Преследуемый бедностью, он принужден приняться за самые низкие работы, чтоб доставать себе пропитание. Один виолончелист обещает ему место скрипача в оркестре оперного театра и рекомендует его капельмейстеру. И вот благородный граф Сильвио Оспедаллетто - между сотнею наемных поденщиков, с скрипкою в руке, публично доказывает свое искусство в музыке. Спектакль идет своим порядком; Сильвио играет со всевозможным старанием; вдруг взгляд его падает на одну из занятых лож: там сидит дама с мужчиною. В глазах Сильвио темнеет, он берет неправильные аккорды, путает своих товарищей. В даме он узнал прежнюю свою любовницу Анджелику, в мужчине своего старого приятеля маркиза Рокка, который, по всем вероятностям, должен быть ее муж. Минута ужасная, особенно для такой пылкой головы, как у Сильвио! Удостоверившись в измене Анджелики, Сильвио с отчаяния постригается в монахи. После нескольких лет монашеской жизни судьба его приводит снова на родину, где он и встречается с гг. Лекки и Надеждиным, которых его повесть сильно поразила и тронула. Но тут еще не конец. Лекки, который давно знал мать Сильвио, вдруг получает от нее письмо, в котором она призывает сына и изъявляет желание на одре смерти видеться и помириться с ним. Но Сильвио не суждено было увидеться с матерью в земном мире: она умерла прежде, чем он успел поспешить в ее объятия. Умирая, графиня уничтожила завещание, которым, по проискам Анзельмо, отказывала ему свое имение, и сделала другое в пользу своего сына. При чтении завещания явился и маркиз Рокка с женою, которая нисколько не смутилась, увидя его... Так счастливо созданы женщины! Сильвио отказал половину имения маркизу Рокка, другую - монастырю св. Франциска и отправился в Испанию проповедовать величие и славу божию.
"Сила воли" есть первое произведение г. Надеждина как нувеллиста. В повести много ума, есть даже частица воображения, но недостает теплоты - первой пружины сочувствия между читателем и изображаемым лицом. Язык г. Надеждина гладок и правилен, но слишком тяжел для повести; невыносимо длинные периоды, перепутанные причастиями, деепричастиями и прилагательными, в повести г. Надеждина просто мучат читателя:

"Под вечер первого дня, во время перемены лошадей, я и он бегали смотреть знаменитый Туртманский водопад с версту от местечка того же имени; это навлекло нам строгое замечание со стороны кондуктора, который, прождав нас несколько минут свыше положенного на перемену лошадей срока, объявил, что впредь не будет иметь подобного снисхождения и оставит на произвол судьбы всякого нарушителя порядка, дерзающего отлучаться самовольно от дилижанса и не являться вовремя" (стр. 400-401).

"Разделив попечения моей матери об издыхающем (?) отце, я до того предался им, что червь, грызущий мое сердце, почти извелся или, по крайней мере, глубоко притаился".
Картинка, приложенная к повести г. Надеждина, довольно изящна.
Повесть г. Каменского "Иаков Моле" происходит во времена истребления тамплиеров и, вероятно, потому написана таким высоким слогом, что, сколько мы ни бились, не могли дочитать ее до конца. Один наш знакомый уверял нас, что мы немного от того потеряли, а всё-таки жаль! Советуем ее прочесть всякому: кроме удовольствия прочесть повесть, он еще может научиться реторике и терпению. Картинка нисколько не уступает повести.
Рассказ В. И. Панаева "Происшествие 1812 года" написан живым, одушевленным, правильным языком. Содержание его не слишком сложно, но занимательно от искусного размещения и теплого чувства, разлитого во всем рассказе.
"Любовь петербургской барышни", рассказ г. Веревкина (Рахманного), - приятная безделка, исполненная неподдельным, а местами и натянутым юмором, что неизбежно во всяком сочинении, в котором автор старается острить беспрестанно. Она отчасти и занимательна, несмотря на то что не имеет никакого содержания; местами довольно трогательна, несмотря на шутливый тон, которым автор рассказывает о своих страданиях, недугах и даже о самой смерти, которой он с часу на час ждет во всё продолжение повести. Наконец он восклицает:

"Ольга! Будь счастлива... я умираю!.. Боже! Прости мне мои грехи и мои сочинения!.."

И повести конец.
Г. Веревкин теперь уж действительно не существует, а потому не будем строго судить последнего его произведения, а лучше искренно пожалеем, что смерть так рано похитила г. Веревкина, в котором заметны были признаки довольно значительного дарования.
Вот мы у пристани. К какому же заключению приводит нас продолжительная беседа с "пантеоном знаменитостей" г. Смирдина? К печальному, очень печальному. Второй том значительно плоше первого.