Жизнь и похождения Тихона Тростникова - Некрасов Н.А.

Часть III

Жизнь и похождения Тихона Тростникова

Глава 1

<...>того только и требуете от книги! Забвения подавляющей действительности, обмана хотите вы, но его-то, предупреждаю вас, и не найдете в моей правдивой истории. Киньте же ее поскорей, читатель деликатный и благовоспитанный!
А кто решится за мною последовать, того попрошу я через полукруглые ворота, какие бывают на постоялых дворах, войти во двор большого четырехэтажного дома, довольно старого. Тут, менаду прочим, увидит он на правой руке в самом углу двора сильно погнувшийся на сторону деревянный одноэтажный флигель, невзрачный и унылый. Окна кривые и небольшие, где стекла, где сахарная бумага, ставни были, да ветром оторвало, а иная еще и цела, но, перекосившись на ржавой петле, торчит поперечь, и покачивается, и скрипит, и скрипит, как будто жалуется, что неловко ей и что лучше бы ее уж скорей сняли, чем висеть ей на волоске и каждую минуту ждать конца себе; посередине передней стены выступ, приставленный к зданию наискось,-- выступ, имеющий форму собачьей конуры и называющийся крыльцом; с крыльца по небольшой лесенке с провалами после каждой ступени добираешься до сеней; сени темные с известным капустным запахом, связкой дров, чаном на воду. Весь флигель состоит из двух комнат, разгороженных на четыре; из первой составились кухня и спальня -- жилище хозяев; из второй -- две небольшие конурки; в одну ход через кухню, в другую через темную хозяйскую спальню. Там жильцы. Но мы остановимся прежде в первом отделении.
На столе свеча; около стола с работой в руках три женщины: хозяйка -- старуха, с чертами лица, как говорится, крупными и топорными, строгая, востроглазая,-- и две ее компанионки-постоялки: одна -- девица лет тридцати пяти, лицо круглое, всё белое, как сахар, с прозрачным лоском, круглые большие голубые глаза, бровей совсем нет, на висках косички светлых волос; другая -- вдова, женщина с лицом кислым, на котором прочтешь: "Господи, прости и помилуй наши великие согрешения" -- и больше ничего не прочтешь. Как она попала сюда -- угадать нетрудно. У вдовы умер муж -- хороший ремесленник п горький пьяница. Оплакав с непонятною, но нередкою в русских женщинах искренностию супруга, который колотил ее каждый раз, как напивался пьян, а напивался он не менее одного раза в сутки,-- оплакав супруга, она попробовала было продолжать его ремесло, для чего, оставив при себе всех бывших мастеровых, необходимо должна была войти в ближайшие сношения с главным подмастерьем -- малым лет двадцати трех, видным и плотным. Но, ко всеобщему изумлению, в подмастерье, прежде работящем и скромном, вдруг начали обнаруживаться признаки отъявленного лентяя и забулдыги: чаще и чаще неизвестно куда начал он отлучаться в рабочую пору, возвращался ночью в нетрезвом виде, кричал, коверкал всё и опрокидывал и, врываясь в спальню хозяйки, требовал вина и денег. Как ни удивительно, что хозяйка терпела его при таком поведении, но еще удивительней показалась всем кротость, с которой перенесла она пощечину, попавшую ей от дерзкого подмастерья в ответ на ее укоры и наставления. Не вскрикнула она "караул" на всю улицу, не послала за квартальным, даже за будочником, а только воскликнула из глубины души: "Друг ты мой Василий Игнатьевич (имя ее покойного мужа), на кого ты покинул меня, вдову горемычную!" -- и горько заплакала, после чего всё опять пошло прежним порядком и подмастерье остался по-прежнему блажить и командовать в доме. И сколько ни повторялись потом такие истории, а они повторялись часто, всегда имели они тот же конец: то же восклицание и те же слезы, ничего больше. Есть на Руси бабы уже так созданные, что им непременно нужен человек, который бы их колотил, без чего они тотчас вянут и чахнут, как растение без дождя и поливки. Как бы то ни было, но тотчас после описанного случая дела приняли дурной оборот: работники, потеряв всякое уважение к хозяйке, а следовательно и весь страх, принялись лениться и пьянствовать. Инструменты, помогавшие им в работе, помогли и теперь: с рабочего станка полетели они в ближайший питейный дом и так быстро, что, когда, протрезвившись дней через пять и почувствовав даже нечто вроде угрызения совести,-- к чему русский человек с похмелья бывает особенно наклонен,-- пьянчуги решились было присесть за работу, то уже не нашли к тому никаких средств. Скучно стало им, даже немножко и страшно, да и та тут же еще беда, что ни у кого ни копейки, но как выпить было необходимо, то и решились заложить не больше как на одни сутки, с тем чтоб выкупить потихоньку, старый хозяйкин капот, висевший за дверью и редко употреблявшийся. Таким образом, с инструментов перешло на вещи, и вещей уже оставалось немного, как в одну ночь главный подмастерье, совершенно спившийся с круга, сломав замок у хозяйского сундука, забрал оттуда все деньги и лучшие вещи, захватил свой паспорт и пропал. Такое неожиданное событие повергло хозяйку в крайнюю горесть и совершенно успокоило работников (ибо теперь ничего не могло быть удобнее, как свалить похищение инструментов, капота и прочих вещей на бежавшего подмастерья),-- утвердив их в том убеждении, что авось всегда вывезет человека и ничего нет лучше, как жить на авось. Подмастерье благодаря распорядительности местной полиция на третий же день отыскался, но ни вещи, ни деньги не вернулись к хозяйке. Ощипанная до последнего перышка, она пустилась скитаться по углам и каморкам и была так счастлива, что очень скоро попала на жительство к Дурандихе (прозвище хозяйки), женщине достойной, с которою, как она сама говорила, надеялась уже не расставаться до конца дней своих.
История старой девы сложнее и запутаннее, но обилие действующих лиц, долженствующих появиться в нашей повести, заставляет нас пропустить ее. Довольно сказать, что она любит вспоминать и рассказывать о каком-то старом счастливом времени, о каретах, гуляньях на Крестовском, в Екатерингофе и в Павловске; о том, что в танцклассах она была всегда лучше всех одета и что танцевать с ней кавалеры почитали за честь, что она никогда не позволяла с собою тех вольностей, какие позволяют другие девицы; о флакончиках с духами, благовонных мылах и, наконец, о нем, который так любил ее, так любил, что и сказать нельзя, и всякий раз, когда приезжал, привозил ей непременно подарок, а приезжал он иногда раза три на день. Но он уехал... Она ждала, ждала, не дождалась и переехала к той же доброй хозяйке, которая берет так дешево и у которой всегда приличная такая компания. Но если вы подумаете, что надежда уже совсем покинула ее сердце, что для нее нет уже ничего в жизни, вы обманетесь. Нет, она ждет еще и теперь. Жизнь ее полна. Как только проснется она, тотчас к зеркалу -- прихорашиваться, подмолаживаться, чешет длинную-длинную косу и сама заглядывается на нее и по часам над нею задумывается... о чем? распуская пукольки, завернутые с вечера в папильотки, вытирает лицо каким-то лоскутком, похожим на лоскуток замши, и потом, надев распашной капот, из которого выглядывает белая как снег, туго накрахмаленная юбка, садится к окну и устремляет меланхолический взор на старую безобразную стену сарая, торчащую перед окнами флигеля. Ее зовут Ольгой Петровной. Она говорит протяжно, стараясь придать каждому слову нежное выражение, хотя бы дело шло о капусте, и вообще держит себя как женщина, знающая, что такое хороший тон, и сама принадлежащая к хорошему тону. Хороший тон-- конек ее.
Наконец надобно сказать кстати несколько слов о хозяйке. Хотя и вдова, и старая дева, и все жильцы и жилицы, какие когда-нибудь у нее были, называли ее доброй Аксиньей Ивановной, однако ж Дурандиха (Дурандихой звали ее потому, что муж ее, отставной унтер-офицер, человек очень почтенный, который, впрочем, всё спал, так что даже и сама хозяйка забывала, что у нее есть муж, прозывался Дурандин), Дурандиха, однако ж, была <...>
Столько в течение двадцати с лишком лет казарменной жизни наслушалась она солдатских речей, перебранок и всяких выразительных междометий, на которых основалось мнение о богатстве и разнообразии русского языка, так была окурена корешками и смрадной махоркой, столько перестирала рубах и всякой солдатской рухляди и, наконец, столько залечила ран и разных глубоких проломов на висках и лбу, нанесенных ей артелью солдат, среди которой жила она, что совершенно пропала, замерла и переродилась ее женская натура и вышел из нее точь-в-точь солдат в юбке,-- да еще солдат грубый, буйный и взбалмошный. Высокая ростом, широкая в плечах, она и с виду походила больше на мужчину, чем на женщину. На лице ее была вся ее жизнь -- выражение доли суровой, но вынесенной с тем особого рода стоицизмом, который с отвратительною уверенностию противупоставляет палочным и всяким ударам надежную крепость спины и затылка, всевозможным нравственным унижениям -- закоснелость несокрушимую. Такой стоицизм, нередко встречающийся на Руси, выражается словом "околотился". Приемы имела она резкие и неприятные, говорила громко и грубо, разгорячась, бранилась, как матрос, стучала кулаком по столу, любила пить водку. Словом, то была одна из тех фурий, которые отравляют жизнь всех привязанных к ним какими-нибудь узами, одна из тех фурий, в которых судьба посылает иногда единственную опору существам слабым и робким, когда хочет подвергнуть их тяжкому испытанию.
И у нее было такое существо. С девяти лет взяла она к себе двоюродную племянницу, съездив за нею нарочно в деревню,-- сироту круглую без отца и матери, без кола и двора... Зачем взяла она ее к себе? Ужели вот уже семь лет кормит и содержит она ее, попрекая, впрочем, каждым куском, из благотворительности, из родственного участия?.. Увы! Увы!..
Грустно делается мне, когда женщина расторопная и веселая, имеющая хорошее знакомство (судя но тому, что при встрече с ней многие молодые люди, статские и военные, приятно улыбаются, подносят руку к шляпе, а иные даже . отвешивают ей почтительные поклоны), грустно делается мне, когда такая женщина великодушно предлагает квартиру и бесплатное содержание молодой девушке, рыдающей на могиле отца, в котором она лишилась единственной опоры своей. Грустно делается мне, когда я вижу мать молодой девушки, честную и добрую, но которая продала уже последний жалкий остаток имущества и с ужасом думает, что дней впереди много, а ни продать, ни заложить уже нечего; подходит зима, а у дочки ни шубы, ни теплого салопишка, у самой платье чуть держится на плечах, и хозяин то и дело грубит и грозится выгнать с квартиры<...> <са>поги продай, то, другое<...>
Из второго отделения снова раздался болезненный стон.
-- Ну, уж не кончается ли! -- воскликнула хозяйка изменившимся голосом.-- Хрипи! Хрипи! -- закричала она через минуту, овладев своим ужасом.-- Слыхали уж мы от тебя такую песенку. Вот что-то ты запоешь завтра!
-- У меня все кишки перевернулись от его стона,-- заметила дева.
Вдова только перекрестилась.
-- Хоть бы расписку дал,-- продолжала хозяйка,-- что должен нам и что какое у него есть имение оставляет нам за долг. А то -- угораздит его нелегкая умереть -- не поверят!
-- А что у него есть? -- с беспокойством спросила дева.-- Останется ли хоть на уплату вам да на похороны?
-- Тише! -- сорвалось опять с языка Дурандихиной племянницы.-- Ведь он не спит!
Дурандиха погрозила ей ножницами.
-- Куда! На уплату, на похороны,-- отвечала она вопрошающей деве.-- Хоть бы уж что-нибудь. Что у него!.. Какая-то шинелишка старая...
-- Сюртук,-- подхватила вдова,-- суконный, да уж куда стар, куда стар...
-- Фрак, жилет и штаны,-- докончила дева, в которой расчет совершенно подавил врожденную чопорность...
-- Штаны-то дырявые,-- заметила вдова.
-- Всё тряпье, дрянь, ветошь, грошовая амуниция! -- воскликнула хозяйка.-- Грош заплочено, да пять раз ворочено! Вынеси на базар -- четвертак дадут да полтинник сдачи попросят... Ну, шинелька-то еще туда и сюда. Шинельку я, пожалуй, сама в деньгах возьму. Верх-то на чуйку Федотычу пригодится. Ему таковская, не по гостям ходить; носит да носит.
-- А подкладку мне уступите,-- сказала вдова.-- Что она, кажись, шелковая?
-- Как же, шелковая,-- отвечала хозяйка.-- Ведь вот дрянь голоногая, а туда же, шелковая подкладка!
-- Я сошью из нее капот. А с вами, матушка, как-нибудь уже сочтемся.
-- А мне шарф, мне шарф! -- кричала дева. -- Он такой длинный: я буду носить его вместо хвостов!.. Вот,-- продолжала она,-- у него я намедни мельком видела какую-то шкатулку. В ней ничего нет?
-- И, не то! -- возразила хозяйка.-- Что там взять? Поди хоть вывороти, пустехонька! Да вот Федотыч знает. Он каждый день при нем. Федотыч, а Федотыч!
За перегородкой раздался густой продолжительный зевок, потом послышалось, как зевающий потянулся и крякнул, потом опять раздался зевок и наконец вопрос:
-- Что, голубушка?
-- Спишь, голубчик?
-- Сплю, матушка, сплю.
-- Проснись на минуту. Скажи-ка нам, что в шкатулке-то у него?
-- У кого?
-- Да вот у жильца-то; ты видел, чай?
-- Как же, не раз заставал: сидит перед ней дурак дураком и плачет, а она открыта.
-- Что же в ней?
-- Бумажки,-- отвечал впросонках хозяин.
-- Бумажки! -- повторили в один голос супруга, вдова и дева.
Но заблуждение было непродолжительно.
-- Какие? -- недоверчиво спросила хозяйка.
-- Вестимо, не ассигнации, вздор -- письма! Бабы так н есть бабы,-- продолжал хозяин, рассуждая с самим собою.-- Об чем ни толкуют, а время идет да идет. Ей-богу, ей-богу, пора спать, пора, да и пора-то уж перешла!
-- Ну, спи себе с богом!
Слышно было, как счастливый хозяин перевернулся на другой бок.
-- И больше ничего! -- сказала дева со вздохом.-- Плохо!
-- Плохо! -- повторила вдова.
-- Ну, не совсем еще плохо,-- отвечала хозяйка таинственно.
-- А что?
-- Видели вы образок, что лежит около него на столе?
-- Тетушка! Тетушка! -- воскликнула молодая девушка, привскочив несколько на стуле и вся изменившись в лице, но так грозно взглянула Дурандиха и такое сделала движение рукою, качнувшись к ней в то же время всем корпусом, что ужас отнял у нее язык. Она замерла неподвижно с открытым ртом, и в лице ее выражение страданья совершенно подавил страх.
-- Видела!
-- Видела!
-- Как жар горит,-- заключила хозяйка, давая вес каждому слову.-- Должно быть, оправа-то не ме-дна-я!
У вдовы и у девы засверкали глаза; хозяйка смотрела на них с торжеством, которому глубокое удивление к ее проницательности, может быть не без умысла отразившееся на лицах двух слушательниц, доставило обильную пищу.
С минуту длилось молчание.
-- А портрет видели? -- наконец спросила хозяйка еще торжественней.
Старая вдова сделала вопросительную гримасу, старая дева хотела что-то отвечать -- вдруг дверь из комнаты второго отделения отворилась, и на пороге появился человек... впрочем, человеком называем мы появившегося на пороге потому только, что не верим в явление никаких сверхъестественных существ. В самом же деле он скорей походил на призрак, чем на человека. Голая шея, длинная-длинная, с жилами на виду и с провалами между жил, и на ней, как на вешалке, голова с целым лесом склокоченных черных волос, лицо бледное, тощее, глаза впалые, наконец, косматая грудь, выглядывающая из халата, плотно обхватывающего всю высокую тощую фигуру и делающего ее выше обыкновенного человеческого роста,-- именно, именно таким бы должен явиться призрак, если б он кому-нибудь вздумал явиться. По крайней мере мы себе не можем его представить иначе. Итак, призрак,-- пусть уж покуда будет он призрак,-- появившись на пороге, начал с того, что окинул всё вокруг себя взором быстрым, проницательным, затем принял позу трагическую, немножко даже натянутую, но чрезвычайно эффектную и, устремив на злых сплетниц неподвижный и полный значения взгляд, хранил молчание, может быть собираясь с силами, а может быть наслаждаясь эффектом, какой произвело его появление. А эффект был не шуточный. Как ни хорошо знали болтливые ведьмы, что призрак не кто иной, как их больной постоялец, но его совершенно неожиданное появление заставило их вздрогнуть. Вдова даже начала креститься, испустив какое-то набожное восклицание; дева ахнула. Вообще все три сильно смутились, струхнули и, уткнув голову в работу, притаили дыхание.
-- Что ж вы остановились? -- начал больной тихим, слегка укорительным голосом.-- Продолжайте ваш аукционный осмотр! Или вы думаете, что пересмотрели, рассортировали, оценили всё мое имущество? Ошибаетесь! У меня еще есть крест на шее. Вы, верно, забыли об нем?.. Оцените уж и его, решите, кому он должен достаться, а то чтоб после моей смерти не поссориться. Долго ли: наследство такое завидное!
Заключив речь свою горько-ироническим хохотом, больной устремил на слушательниц своих взгляд, который, казалось, говорил: "Казнитесь, казнитесь! Вы заслужили свою казнь, и я не вправе щадить вас!" Те молчали по-прежнему и, казалось, смутились сильней. Очевидно, ободренный таким успехом, больной, протянув одну руку вперед, а на другую, локтем которой упирался в косяк, положив голову, готовился продолжать и, без сомнения, наговорил бы много прекрасных и сильных вещей, но... прошла минута: хозяйка успела овладеть своим смущением, всё лицо ее вспыхнуло, в глазах засверкала злость. Приподнявшись немного и грохнув кулаком по столу, она закричала нагло:
-- А что ж, батюшка! Третий месяц даром живешь, храним и холим тебя, да уж и слова не скажи. Не по деньгам спесь. И не таких видали, да пинком с лестницы провожали... И что такое мы говорили?!
-- Я всё слышал,-- сказал больной.
-- А хоть бы и всё! Что ж такое? Правду всегда скажу, отцу родному скажу!
-- Я еще жив,-- сказал больной,-- а вы делите мое достояние... Но что нужды! -- продолжал он с горькой усмешкой.-- Вы правы: вы бедные люди.
-- Так о чем же тут и толковать, коли сам согласен?
-- Не за себя, не за свое имущество больно мне. Делите мое имущество, обременяйте меня вашими площадными ругательствами, грязными проклятиями, хороните меня заживо,-- продолжал с возрастающим жаром больной, которому, казалось, так нравилось его положение, что он не хотел расстаться с ним, не исчерпав до конца своей роли.-- Я не скажу ни слова, я всё стерплю, потому что, видно, уже такова моя участь -- страдать и терпеть (прибавил больной, более относясь к самому себе, чем к слушательницам), но посягать на то, что осталось для меня драгоценнейшего в жизни, осквернять низким расчетом предметы, священные моему сердцу... или вы, бесчувственные, не знаете, что такое мать, если хотите отнять у сына единственное воспоминание об ней -- образ, которым благословила она его... Нет! нет! я не отдам его вам! Не отдам за горы золота и за самую жизнь. Я хотел бы унесть его с собою в могилу!
Напряжение совершенно обессилило больного, и трагический жест, которым заключил он горячую речь свою, чуть не стоил ему падения. Он зашатался и уже терял равновесие (причем Дурандихина племянница захохотала), но схватился за косяк и удержался на ногах. Постояв с минуту и собравшись с силами, больной нетвердым и медленным шагом пошел в свою комнату. Дурандихина племянница дошла за ним.
-- Не засветить ли огня? -- спросила она.
Не получив ответа, Агаша отыскала свечку, засветив, поставила на стул (стола не было) перед кроватью, на которой уселся больной, и остановилась, смотря на больного.
Он молча ударил себя в голову.
-- Полноте, полноте,-- сказала она, усмехнувшись невольно странному телодвижению больного, но с теплым участием в голосе.-- Ну, что вы так нахмурились... Есть отчего горевать... Мало ли что злые бабы от скуки болтают, от всего и плакать.
-- Фурии,-- проворчал молодой человек.
-- Тетушка зла, а те просто дуры... Ох, как я на них влилась, как они давеча вас бранили; так и хотелось в волосы вцепиться... Ну, полноте хмуриться, на вас просто страшно смотреть. И охота вам была горячиться, просто бы разбранить их хорошенько, уж если б я была мужчиной!.. Ну, развеселитесь же. Вам теперь надо радоваться... вот вы теперь, слава богу, начинаете поправляться, опомнились. Дайте-ка я вам поправлю постель, помолитесь да ложитесь-ка спать... завтра будете совсем здоровы...
-- Завтра меня, может...
Он молча ударил себя в голову.
-- Слава богу! от часу не легче! -- сказала она.-- Ну чего вы нахмурились-то? Смешно смотреть! Подумаешь, что и бог знает что случилось. Стоит думать об таких пустяках!
-- Пустяки! -- прошептал больной обиженным тоном,-- Пустяки!.. Три старые ведьмы сговариваются уморить человека,-- продолжал он, с каким-то наслаждением взвешивая каждое слово,-- делят его имущество, посягают на то, что дорого ему в жизни, поют ему отходную заживо...
Тут больной с укором взглянул на Агашу, выразительно покачал головой и повторил: "Пустяки!"
-- Ведьмы! Заговор! Отходная! Полноте, какие они ведьмы! просто злые дуры... Хоронить вас, отпевать -- они не думали. Просто пришла охота язычок почесать, попались вы -- вот и пошло и пошло... Думали, что вы спите, что вы всё еще не пришли в память... Ах, как я обрадовалась, что вы давеча вошли... ха-ха-ха! Да правду сказать, были и вы хороши... Ну, развеселитесь же... чего вам горевать?.. Вот вы, слава богу, начинаете выздоравливать...
-- Выздоравливать! -- повторил больной уныло.-- А я надеялся умереть.
-- Умереть! Вы хотите умереть? Полноте!.. Вы только так говорите, не может быть, чтобы вы хотели умереть... Вот я сирота горькая, дрова ношу, пойду поутру воды почерпнуть, бочка вся обмерзла, руки заходятся, рукав примерзнет к бочке, обольешься вся, никого у меня нет, ни матери, ни сестер, ни братьев, никого, кроме добренькой тетушки Аграфены Ивановны, да я и то не хочу умирать. Гадко умирать, страшно умирать...
-- Ты еще дитя... Если б ты испытала столько несчастий...
-- Как вы?.. Полноте! У вас одно несчастие -- денег нет... А будут деньги -- иди себе куда хочешь, делай что хочешь... Никто тебя не спросит: куда идешь, что делаешь? Увидитесь с матушкой, с сестрами... Вольная птица!.. Господи! Да какого же еще счастия!
-- Счастие! -- повторил больной в раздумье.-- Ты не знаешь, милая, что есть такие люди, которые не могут и не должны быть счастливы, которые для того и родятся, чтобы страдать...
-- Да кто же вам велит страдать?..
Тут больной несколько задумался. Подумав, он отвечал:
-- Люди отравят каждый час твоей жизни, подольют горечи в каждую радость...
-- Не связывайтесь с худыми людьми, найдите себе хороших.
Больной внутренно усмехнулся тому, как его поняли, и, рассудив, что бесполезно было бы продолжать подобный разговор с необразованной девочкой, не понимающей его или понимающей слишком по-детски, замолчал. Агаша перестлала ему постель.
-- Ложитесь спать! -- сказала она.-- Да, пожалуйста, не причудничайте и не выдумывайте бог знает чего. А просто помолитесь богу и спите. Я тоже за вас помолюсь.
-- Мне спать? -- с глубоким вздохом сказал больной.
-- Отчего же? Разве вы днем много спали?
-- Да! -- грубо сказал больной.-- Днем много спал!
Агаша плутовски усмехнулась, посмотрела ему в глаза, покачала головой и сказала:
-- Какой вы чудак!..
Вернувшись в общую комнату, она застала уже только окончание сцены, которая произошла там без нее и которую мы тотчас расскажем.
-- Вот новости! -- кричала разъяренная хозяйка, с размаху захлопнув дверь, куда удалился больной.-- Буянить, богохульничать в моем доме! Федотыч! А Федотыч!
-- Что, матушка?
-- Встань, старый хрыч.
-- Иду.
Несмотря на неповоротливость свою, Федотыч собрался и явился скоро. Сердце говорило ему, что минута решительная, некогда кряхтеть и потягиваться и что один миг промедления может стоить теперь порядочного клочка из бакенбард, которые были у него удивительные. Бороду он еще иногда скоблил по старой памяти, но бакенбард, с тех пор как вышел в отставку, решительно не касался, так что они разрослись напропалую и могли бы отвечать не только за бакенбарды, но за усы и за бороду, если б не свалялись в комок на щеках, сильно опухших от неумеренного сна и походивших в таком виде не на обыкновенные человеческие щеки, но на две войлочных подушечки, наклеенные сверху обыкновенных щек. Такое устройство бакенбард, кроме естественной красоты и оригинальности, представляло еще и ту выгоду, что когда Дурандиха, женщина, как мы знаем, решительная, озлившись на мужа, прибегала к сильным мерам, то сильные меры, несмотря на резкость их, владельцу дивных бакенбард были почти нечувствительны -- тайна, которую знал один он и которой, по известной ему причине, не открыл бы и лучшему своему камраду. Кроме своих непроницаемых бакенбард, Федотыч отличался еще тем, что был совершенной противуположностью жене -- столько же походил на бабу, сколько она на мужчину. Муж женщины грубой и буйной, он, напротив, соединял в себе все качества, украшающие примерных жен: кротость нрава, миролюбивость наклонностей и даже глупость -- качество в жене, по мнению многих мужей, драгоценное.
Впрочем, для тех читателей, которым, может быть, не понравится, что один из героев повести просто глуп, спешим привести оправдание, которое Дурандиха держала всегда наготове. "Вы,-- говорила она каждому, в первый раз приходившему в их дом, тотчас, как тот снимал шапку и кланялся,-- не удивляйтесь, что он глуп. Он не то чтобы от природы,-- не такова я, чтоб вышла за глупого! -- а просто -- от чубука. Посудите сами: четыре года, можно сказать, чубук у него б головы не сходил... А еще сам, дурак, в денщики напросился! Вот и маюсь теперь". Тут следовали жалобы на горькое вдовство при живом муже. Притом Федотыч весьма и весьма не лишен был одного тонкого национального качества, которого нет в редком русском человеке и которого не выколотить из него никаким чубуком,-- качества, известного у нас под названием "себе на уме". Но отличительную черту Федотыча составляла бесспорно сонливость. Не любит солдат наш, отслужив свое срочное время, пускаться ни в какие попытки устроить и обеспечить свое новое состояние, а просто заваливается на печь и совершенно удовлетворяется счастием, которое ниспосылают человеку бездействие, апатия и сон. Бог знает, отчего так, но сонливость в отставном нашем солдате черта столь же характеристическая, как тунеядство в дворовом человеке, а в одном многочисленном и жирном сословии -- жадность. Федотыч не был исключением. Нельзя сказать, чтоб и служа не любил он соснуть, но не только треуха или другой сильной возбудительной меры -- одного голоса старшего унтер-офицера достаточно было, чтоб возбудить в нем бодрость и даже надлежащую живость. В глазах, которые были у него тусклы и вообще не слишком-то выразительны, являлась даже какая-то молодцеватость, и на целый день получали они способность смотреть, как следует исправному солдату: ни вверх, ни вниз, а прямо в глаза начальству, как будто в них завели какую-нибудь потайную пружинку. Но как только вышел он в чистую, тотчас и заснул и уж никогда с той поры вполне не просыпался, а лишь настолько, что мог есть да пить да время от времени починивать узкий свой армячишко, переделанный из солдатской шинели. На ворчанье и укоры жены отвечал всегда одной и той же фразой, кроме которой ничего, казалось, не могла прибрать отупевшая его голова: "Послужи-ка ты с мое!" -- и вслед за тем зевал, поворачивался на другой бок и храпел. Когда же Дурандиха принималась его колотить (что случалось нередко), он тотчас после первого толчка падал и растягивался на полу, как собака, которая хочет смягчить гнев своего хозяина, и, осыпаемый ударами, забитый под стол или под лавку, повторял всё тем же апатическим тоном: "Зачем за сердитого шла! Зачем за сердитого шла!" Странны были в устах его такие слова, но ими, впрочем, и ограничивалось всякое сопротивление непреклонной жениной воле, какое он когда-либо обнаруживал.
-- Слышишь, чтоб его,-- закричала хозяйка тоном, предупреждавшим всякое возражение, указывая на дверь, в которую скрылся больной,-- чтобы его завтра же не было.
Федотыч сробел.
-- Да помилуй, матушка... что же мне... как же я е ним... на улицу, что ли, я его... ходить не может!..
-- Ну уж как знаешь.
-- Нельзя... совсем нельзя... Вот кабы ему полегче... начал бы выходить... прогуляться, что ли, бы вздумал... тогда... ну тогда... сама видела, матушка... не в первый раз! Знаю уж я...
Он улыбнулся, как человек, уверенный в себе и надеющийся на себя.
-- Болен,-- сказала хозяйка,-- а сегодня так горланил, что куды твой здоровый! Видно, выздоравливает. Смотри же ты, дубина, как только поправится...
-- Ну вот еще говорить!.. Как будто не знаю... знаю уж... знаю...-- Он еще самодовольнее улыбнулся и сказал зевая: -- А уж, чай, куды как не рано!
-- Час первый.
-- О-го! -- вскрикнул он с испугом...-- Ну, ей-богу же, пора спать! Что мы за господа такие, чтоб засиживаться до первого!
Улеглись.