Жизнь и похождения Тихона Тростникова - Некрасов Н.А.

Часть II

Похождения русского Жилблаза

Глава VI

Невыразимое наслаждение доставляют начинающим сочинителям явления, предшествующие вожделенному дню, в который новая пиеса наконец представляется на суд публики. Оно так заманчиво, так много доставляет своего рода мелких выгод и преимуществ, что я знал людей, которые,-- не будучи одарены от природы даже тою степенью дарования, которая нужна, чтобы попасть в сочинители Александрийского театра,-- заказывали на свое имя пиесы другим, более расчетливым и опытным сочинителям. Представьте себе, что вы пишете пиесу: за вами ухаживает актер; вы каждый день у него обедаете, и, кроме того, он делает вам тысячу других мелких угождений; хвалит вас и вашу пиесу везде, где только явится случай (с этим сопряжена собственная его выгода); пишет к вам чрезвычайно лестные записочки: "приезжай, душенька, обедать", "будь часов в 6 у Леграна, притреснем на бильярде". Наконец пиеса готова или еще не готова, но время в цензуру -- вы посылаете по листам вашу пиесу к переписчику, к вам бегают по десяти раз на день с записками; наконец дописан последний лист; через час к вам приносят красиво переписанную тетрадь в четвертку и просят, чтоб вы пересмотрели, не наврал ли переписчик; какое наслаждение исправлять ошибки переписчика в собственном своем безошибочном произведении: это стоит корректуры! Потом вы советуетесь с актером и друзьями, какую роль кому должно назначить; далее присутствуете на артистическом сборище, которое называется "считовкой": опять советуетесь, делаете исправления, исключения, дополнения. Затем начинаются репетиции: целый ряд наслаждений, иногда, правда, возмущаемых своеволием артистов, двусмысленными взглядами и даже нередко явными насмешками, -- но все-таки какое наслаждение! Актеры поочередно берут вас под руку, прохаживаются с вами но сцене и с глубокомысленным видом рассуждают с вами о погоде, примешивая, кстати и некстати, остроты из вашей пиесы; актрисы улыбаются вам так нежно, нередко подбегают к вам с вопросами, относящимися, разумеется, к вашей пиесе; режиссер подал знак: репетиция начинается; на лицах являются улыбки, ваши слова, ваши мысли говорят перед вами; вы не можете скрыть улыбки, которая то и дело выскакивает на ваши губы... Вдруг в оркестре хохот. "Верный признак успеха! -- замечает один актер, думающий о себе, что он один из умнейших людей в нашем отечестве.-- Уж посмотрите, когда музыкантов разобрало, разберет и почтеннейшую!" Поют ваш куплет -- актер фальшивит; режиссер приказывает повторить; вы мысленно воздаете ему благодарность и думаете о впечатлении, которое произведет куплет на публику. Всё это не мешает вам, однако ж, выразительно взглядывать в ту сторону, где помещается дама вашего сердца. Наконец репетиция кончилась; бегут в буфет; завтрак и опять толки о вашей пиесе. На другой день то же, на третий то же; наконец на четвертый и последний -- то же с маленьким прибавлением: после репетиции актер приглашает всех присутствующих в уборную, где приготовлен завтрак. В день бенефиса каждый актер делает завтрак! Какое наслаждение присутствовать на подобном завтраке! Никакой церемонности! Мужчины и женщины,-- женщины в салопах, с головами, повязанными платочком,-- едят и пьют вместе где попало, на столе, на стойке, на картонке! Какое наслаждение!..
Словом, если исчислить все выгоды и преимущества, доставляемые драматической деятельностью, то удивительно, как еще у нас так мало драматических сочинителей, особенно при легкости, с которою можно попасть п сочинители этого рода.
Впрочем, бывают случаи, в которых картина поворачивается наизнанку. В числе драматических сочинителей есть такие, к которым актеры прибегают только тогда, когда им придет, что называется, до зарезу. Таковы в эпоху, которую я описываю, были водевилист-драматург и псевдоним Х.Х.Х. Пиесы их нередко таскались по театральным закоулкам по году и более, и появлению их на сцене всегда предшествовало какое-нибудь горестное событие: болезнь или смерть автора, на которого надеялся бенефициант, нарушение обещания, запрещение. Но и тогда, когда необходимость заставляла прибегать актеров к подобным сочинителям, их не убегало общее презрение, которым покрыты были их имена. Им на каждом шагу показывали, что творения их ставятся на сцену из милости, на репетициях их вовсе не слушали, смеялись им прямо в глаза, беспощадно урезывали их творения и даже не приглашали на завтрак, который обыкновенно дается артистами в день бенефиса.

<...> <обед>нел и сделался честным; потом оба разбогатели и оба сделались подлецами; наконец оба обнищали и оба превратились в честных людей. Мораль та, что богатство делает людей подлыми, а бедность честными. Точно так!
Кстати и некстати было примешано несколько сцен сумасшествия, любви бедного к дочери богатого, тюрьма, военный марш, чувствительный танец, военная музыка, обмороки, восклицания, обнимания, поклоны в ноги (их было до сорока) и несколько громких тирад о силе русской души и русского кулака.
Но увы! Кто бы мог ожидать? Несмотря на все свои достоинства, несмотря даже на то что в предыдущих четырех актах публика нередко изъявляла свое удовольствие громкими продолжительными рукоплесканиями,-- драма при конце пятого акта была ошикана. Объяснить столь странный и непредвиденный поступок публики с давнишним и лучшим своим любимцем можно только тем, что она -- "публика", которая, как всеми признано, необъяснима...
-- Подгуляла, крепко подгуляла! -- говорил мне с довольной улыбкой издатель газеты, знаменитой замысловатостью эпиграфа, не могший скрыть своей радости при виде падения соперника, которому он постоянно завидовал, таща меня за руку по извилистым и дурно освещенным лестницам и коридорам в уборные, куда я еще очень дурно знал дорогу.-- Конечно, каков автор, такова и драма: по Сеньке шапка, но...
Издатель газеты, знаменитой замысловатостью эпиграфа, остановился, увидев в конце лестницы, по которой мы спускались, довольно массивную фигуру, принадлежавшую автору только что ошиканной драмы, который пробрался было на сцену, чтобы на случай вызова поскорей явиться в авторскую ложу, куда сочинители пускались не иначе как с разрешения режиссера, но, услышав шиканье, возвращался в партер с печальным и поникшим челом.
-- Здравствуйте, почтеннейший, любезнейший, дорогой Дмитрий Петрович,-- произнес ошиканный господин сладеньким, дрожащим голоском, подавая обе руки издателю газеты, знаменитой замысловатостью эпиграфа.-- Публика меня совсем срезала; жду, что вы скажете?
Издатель несколько минут глубокомысленно молчал, как человек, знающий цену своим суждениям, и наконец вместо прямого ответа произнес отчаянную остроту:
-- Публике ваша шапка пришлась не совсем-то по голове,-- сказал он, поправляя очки и грациозно рисуясь перед ошиканным господином, который смотрел на него, по своему обыкновению, нежным, умиленно-внимательным взором...
Я усмехнулся; ошиканный захохотал, но хохот его походил более на веселое воркованье горлиц, доносящееся из отдаления, чем на обыкновенный человеческий хохот...
-- Жанен! Жанен! -- сказал он, мотая головой.-- Вам всё бы острить! Хорошо, мило, тонко!.. Ну да лучше скажите, что вы думаете о моей пиесе? Мне дорого ваше суждение, только ваше... Вы знаете, милый Дмитрий Иванович (он пожимал его руку), я не записной литератор -- пишу не для славы, не для денег, пусть публика как хочет принимает мои произведения, пусть журналисты говорят об них что хотят; пусть ставят меня ниже всего низкого, мне ничего, ей-богу, ничего...
Ошиканный лгал. В дополнение к решительной бездарности, при которой он никогда не достиг бы той известности, которою пользовался, если бы не жалкий упадок, в каком находилась тогда русская драматургия, он обладал гигантским самолюбием и такою же жадностию к деньгам. Журнальные нападки, как камни преткновения к удовлетворению того и другого, были ему крепко не по сердцу: они доводили его до бешенства и отчаяния, заставляли бледнеть и не спать ночей. Он только прикидывался равнодушным...
Издатель газеты, знаменитой замысловатостью эпиграфа, желая утешить ошиканного и отблагодарить за громкий титул, сказал, что "Бобровая шапка" была бы очень хорошею драмою, если б в ней было "побольше действия и движения"..
-- Не то, не то! -- отвечал ошиканный своим музыкальным голоском и прибавил, пробуя пальцем бархат на жилете у издателя известной газеты: -- Какой миленький, изящный жилетец! с большим вкусом...
-- Фельетонная статейка,-- отвечал издатель, самодовольно улыбаясь.-- Сорок рублев!
-- Что же? -- спросил я, наклоняя разговор к прежнему предмету.
-- Нужно выкинуть третье действие,-- отвечал ошиканный драматург.-- Оно холодит!
-- Помилуйте,-- возразил я с жаром,-- третье действие -- лучшее в пиесе...
-- А вот увидите: выкину, и пиеса будет совсем другая...
"Точно, другая,-- подумал я,-- пропадет последний смысл..."
-- Сцену сумасшествия,-- продолжал драматург,-- и танцы перенесть в четвертый акт, а всё прочее выкинуть.
-- Выкинуть, выкинуть! Такую штуку непременно надобно выкинуть,-- подхватил издатель.
Драматург захохотал.
-- Вы советуете? -- сказал он.-- Ну так я решился: ко второму же представлению выкину.
-- Третий акт,-- дополнил издатель...
Как ни деликатна была острота, подхваченная издателем на лету, однако ж драматург ее заметил и от полноты сердца захохотал.
-- Не задерживаю ли я вас? -- сказал он, как бы спохватившись.-- С вами заговоришься, не заметишь, как время пройдет. Скоро уж, я думаю, начнут водевиль... Прощайте, милый, добрый, обязательный Дмитрий Петрович... До свидания, почтеннейший Тихон Сергеич...
Он поцеловал издателя газеты, знаменитой замысловатостью эпиграфа, и потом меня, несмотря на то что я имел счастие видеть его только второй раз.
На прощанье с ошиканным драматургом, с которым мы уя?е едва ли встретимся, я должен сказать, что он действительно выкинул из своей драмы третий акт, чем совершенно достиг цели; шум во второе представление был неистовый, и занавес опустился при громких единодушных криках: "Автора! Автора!", возобновлявшихся четыре раза...
Мы пришли в уборную...
-- Упала? Упала? -- воскликнули в один голос обступившие нас актеры.
-- Я того и ждал,-- сказал бенефициант.-- Да что делать: не то бери, что хочется, а то, что дают. Да еще деньги с меня содрал...
-- Он очень жаден к деньгам,-- заметил кто-то.
-- А посмотришь,-- присовокупил высокий, тощий, как грабли, актер, рассказывавший анекдот о лунатике, который был тут же и занимался застегиванием назади ребяческого спензера молодому актеру,-- таким невинненьким смотрит: точно сейчас с того света на волах по почте...
И актеры, знавшие, чем угодить издателю газеты, знаменитой замысловатостью эпиграфа, принялись ругать "Бобровую шапку" и ее автора. Издатель выждал время, когда шум несколько затих, и повторил остроту, сказанную уже при встрече с ошиканным господином. Когда хохот, возбужденный ею, прекратился, он прибавил с комическою важностию:
-- Таков удел прекрасного на свете!
Вошел режиссер, молодой человек в щегольском фраке, веселый, беспечный и откровенный до дерзости.
-- Ну что, брат Николаша,-- сказал ему высокий актер, румянивший свои тощие и желтые щеки,-- пропала твоя бутылка шампанского: "Шапка"-то шлепнулась.
-- Шлепнулась! -- отвечал режиссер.-- Дрянь, так и шлепнулась. Ужасная дрянь!.. И ваша дрянь,-- продолжал он, обращаясь ко мне,-- только дрянь в другом роде, будет непременно иметь успех: вы нашпиговали ее такими шуточками-намеками. Личности, ругательство, мерзость!.. Вот ваша, несчастный (он обратился к задумчивому сотруднику газеты, знаменитой замысловатостью эпиграфа, который сидел, потупив голову, в углу на груде шинелей), ваша еще туда и сюда: и мысль новенькая, и куплеты острые... да упадет, пожалуй, и упадет... Мало каламбуров, очень мало, нет ни на судей, ни на жен...
-- Я и последние хотел выкинуть,-- отвечал сотрудник...
-- А где дяденька? -- продолжал режиссер, осматривая глазами комнату.-- Дяденька, а дяденька!.. Вот несчастная-то башка! Я не знаю, что нам и делать с его "Лекарством".
-- От него все захворают,-- подхватил издатель газеты, знаменитой замысловатостью эпиграфа.
-- Ну уж вы с остротами... Не хотелось, очень не хотелось мне ставить его "Лекарство".
-- Для афишки чудесно,-- заметил бенефициант.
-- Нечего делать, заварил кашу -- надо расхлебывать. Только и каша -- хотя бы на смех одна мысль, одна умная фраза в целой пиесе...
Кто-то толкнул режиссера локтем; он оглянулся и увидел нашего старого знакомого драматурга-водевилиста, который в сопровождении неразлучного друга с минуту уже стоял в дверях уборной и красный как рак внимательно слушал панегирик своей пиесе. Все смешались, кроме режиссера, который с тем же хладнокровием и с тою же веселостью продолжал:
-- А я сейчас, дяденька, говорил об вашей пиесе. Дрянь, <------------>, мерзость неслыханная; можно подумать, что вы нарочно старались, чтоб она была как можно гаже...
Драматург-водевилист умильно улыбался.
-- Вы вечно с шутками!-- сказал он.
-- Шутки, шутки,-- продолжал режиссер.-- Тетенька, а тетенька! (он назвал так одного актера, который примеривал шляпу), вам бы лучше выйти в шапке... вы бедный человек, учитель... О родитель мой! Родитель мой! (Он обратился к молодому актеру, который наряжался стариком.) Что вы? Что вы?.. Ха! ха! ха! Задом наперед парик надеваете... ха! ха! ха!.. Вот так-то вы и на сцене... задом наперед пятитесь... а еще прибавки просите... по раковому манеру, как написал... кто, бишь, написал?..
Он искал глазами издателя газеты, знаменитой замысловатостью эпиграфа, но его уже не было: ему было всегда как-то неловко при насмешливом режиссере и он старался его убегать...
За "Бобровой шапкой" по порядку представления должен был последовать водевиль задумчивого сотрудника, который писал водевили за деньги всем и каждому, кто только пожелал к нему обратиться, а обращались к нему очень многие, потому что первая пиеса его имела счастье понравиться публике и заслужить одобрение почтеннейшего, который назло непримиримому врагу своему, издателю газеты, знаменитой замысловатостью эпиграфа, сравнил задумчивого сотрудника, который подвизался на драматическом поприще под каким-то диким псевдонимом, с Мольером и советовал издателю взять "несколько уроков в остроумии, наблюдательности, приличии и сердцеведении" у своего сотрудника, за что издатель чуть не отказал последнему от места, но удовольствовался тем, что сотрудник объявил похвалу почтеннейшего для себя унизительною и заключил статью благодарностию издателю газеты, знаменитой замысловатостью эпиграфа, за участие, принятое им в его первом драматическом опыте, что много способствовало к успеху пиесы. Эту статью писал сам издатель. Что же понудило несчастного сотрудника к такому, конечно мелкому, но все-таки публичному оскорблению своего псевдонима?
Мы скоро ответим подробно на этот вопрос, а теперь пока скажем только, что сотрудник был очень беден...
Музыка смолкла; актеры опрометью бросились на сцену.
-- Пойдемте! Сейчас начнут! -- сказал я задумчивому сотруднику, который по-прежнему сидел на груде шинелей.
-- Ступайте,-- отвечал он.-- Я не пойду.
-- Как, вы не хотите смотреть собственной пиесы?
-- Да. Притом сейчас придет Петр Григорьевич (имя одного из актеров). Я обещал дождаться его. Мы пойдем в "Феникс" пить чай...
-- И вы но будете смотреть своей пиесы?
-- Посмотрю, если застану.
Подивившись такому странному равнодушию, я побежал в партер, где пиеса этого странного господина была уже начата...
Здесь была полная история жизни автора. Чердак пустой, неопрятный и холодный. Перед вами человек, который берет чай в лавочке золотниками, обедает только по праздникам, пишет стихи и дует в руки от холода. Он долго боролся с нуждой; он пожертвовал ей всем, чем мог пожертвовать: временем, способностями, даже лучшими порывами и заветнейшими мечтами; он обливается слезами над сухим, тяжелым трудом,-- словом, над книжкою о картофеле,-- в то время как душа его кипит поэтическими идеалами, которые просятся на бумагу. Книгопродавец и журналист -- его мучители, которые не отходят от него ни на минуту и за насущный хлеб делают его своим рабом: он пишет по их заказу. Плут книгопродавец вовлекает его в самые отчаянные непохвальные спекуляции. Глупец журналист выводит его из терпенья своим умничаньем: искажает его статьи, крадет у него всё лучшее в свои собственные и заставляет его писать совершенно вопреки убеждений и личного мнения. Положение ужасное для человека с душой и здравыми идеями, каким представлен герой, для человека гордого и честного! Но что делать? С одной стороны, унижение, нравственное рабство, с другой -- нужда кровная, неотвязная! Герой, разумеется, не устоял: он делается рабом своих мучителей и на каждом шагу краснеет за собственные труды. Постоянное противоречие самому себе, борьба с тяжелой и неумолимой действительностью наконец истощают слабые силы героя: лицо его становится бледно и мрачно, глаза засвечаются болезненным огнем, из груди по временам вылетает сухой, удушливый кашель, руки горят, и страшная бледность лица по временам заменяется странным румянцем. "У меня чахотка, чахотка! -- говорит герой полупечальным, полувеселым тоном при поднятии занавеса.-- Слава богу, у меня чахотка! Недолго уже мне приведется скитаться на белом свете. Едва ли я успею окончить брошюру о картофеле, которую взялся написать... Картофель! Вот чем кончилось блестящее поприще литературной деятельности, о котором я мечтал!" По водевильному обычаю он принимается петь:

Как тут таланту вырасти,
Как ум тут развернешь,
Когда в нужде и в сырости
И в холоде живешь!
Когда нуждой, заботою
Посажен ты за труд
И думаешь, работая:
"Ах, что-то мне дадут!"
Меняешь убеждения
Из медного гроша,--
На заданные мнения
Глупца иль торгаша.
Преступным загасителем
Небесною огня,
Искусства осквернителем
Прозвали вы меня.
Пусть так!.. Я рад: губительно
Стремленье ко всему,
Что сердцу так мучительно,
Что сладко так уму.
Я рад, что стал похожее
С бесчувственной толпой,
Что гаснут искры божий
В груди моей больной,
Что с каждым днем недавние,
Под гнетом суеты,
Мне кажутся забавнее
Порывы и мечты...
Я рад!.. О, бремя тяжкое
Валится с плеч...
. . . . . . . . . . . . .
Скорей, скорей!.. мучители,
Готов я променять
Завидный чин художника,
Любимца горних стран,
На звание сапожника,
Который вечно пьян.

Эта патетическая выходка отчаяния, благодаря хорошему голосу актера, была одобрена и повторена. По восторг публики достиг высшей степени, когда пропет был следующий куплет по случаю измены женщины, любовь которой доставляла поэту существенные выгоды...

Беда! Последняя беда!
Она бранит и смотрит косо!
За что?.. решите, господа,
Вы мастера решать вопросы.
А я так просто стал в тупик --
За что Федора изменила?
Ее курносый, старый лик
Я обожал что было силы.
Карман не слишком теребил,
Не говорил ей о морщинах
И так ревнив и страшен был
Ужасно при чужих мужчинах.
Я угождать старался ей,
Утех я доставлял ей много
И даже пред свиданьем с ней
Читал романы Поль де Кока!

Раздался страшно потрясающий хохот; потом рукоплескания, крики "браво!", "фора!" Куплет был повторен четыре раза. Успех пиесы был обеспечен...
Пиеса не оправдала моих ожиданий: в том самом месте, где на положении поэта, изложенном выше, только что начиналась глубокая внутренняя драма, явился какой-то нелепый дядя из провинции с огромным брюхом и вывел героя из положения, на котором могла бы завязаться очень интересная и глубокая драма. Впрочем, благодаря толстому дяде и приведенному куплету пиеса не совсем упала...
За водевилем последовала самая интересная часть бенефиса -- патриотическая драма "Русское национальное лекарство", сделанная из анекдота, который рассказывал Х.Х.Х. Как? Что такое? Неужели из такого анекдота можно сделать драму, да еще и патриотическую?
Ничего нет легче. Чтобы показать, как искусно умели пользоваться русские драматурги малейшим событием, которое казалось им годным к возбуждению в зрителях любви к отечеству, чувствительности и восторга к дарованиям автора, привожу разбор "Русского национального лекарства", напечатанный издателем газеты, знаменитой замысловатостью эпиграфа, вскоре после бенефиса,-- разбор, из которого можно видеть содержание драмы, а также короче ознакомиться с остроумием издателя.
(Рассказ a la Кони с каламбурами, дикими суждениями, высокопарным вздором и частыми указаниями на свои собственные труды.)
Наконец драма при громких рукоплесканиях, криках восторга и вызовах была кончена. Занавес упал, и, когда чрез четверть часа снова взвился и взорам нетерпеливой публики предстал кабинет журналиста, сердце мое сильно забилось, и я чуть устоял на ногах. Положение автора, который смотрит на свою пиесу в первый раз, необъяснимо. В ложе, куда скромность заставила меня перейти в сопровождении нескольких друзей, различно толковали об этом положении. Остроумный издатель газеты, знаменитой замысловатостью эпиграфа, заметил, что, когда играют вашу пиесу, вы чувствуете то же, как будто вас секут, и начал с таким жаром, с такою энергическою твердостью доказывать свое положение, которая могла подать подозрение, что он говорит по опыту.
Но я ничего не слушал и не слыхал. Глаза мои были прикованы к сцене...
Фарс мой имел огромный успех. Особенный хохот возбуждали нелепые и высокопарные тирады, набранные из употреблявшихся тогда в одном журнале терминов и оборотов, которых я не понимал. Человек, в уста которого были вложены такие тирады,-- критик того журнала,-- представлен был раздушенным франтом, ловким и пошлым любезником, беспрестанно толкующим о Европе и философии. Из других лиц более других насмешил сотрудник почтеннейшего, беспрестанно перебегавший из журнала в журнал, писавший за деньги статьи не только против чужих мнений, которые прежде разделял, но даже против самого себя. Я был с ним несколько времени в довольно дружеских отношениях, и потому мелкая, подлая и заносчивая душа его довольно верно отразилась в копии. Но того, на кого полагал я особенные надежды, кого публика хотела видеть с особенным нетерпением, в пиесе не было...
Почтеннейший употребил "сильные меры"!..
Вызов, которым почтила меня восхищенная публика, был громок и продолжителен... В смущении я бросился к дверям ложи, в которой сидел: дверь не отпирается! Я толкаю, стучу -- не отпирается! Многие из партера обратились к нашей ложе -- я еще больше смутился! Наконец издатель газеты, знаменитой замысловатостью эпиграфа, вывел меня из затруднительного положения, отодвинув задвижку, которою была заперта дверь. Я выскочил, побежал,-- сердце мое сильно билось, ноги дрожали, голова кружилась; я заблудился в коридорах и не знал, куда идти. По счастию, меня встретил режиссер, и я наконец благополучно явился в авторской ложе. Крик, не умолкавший во всё это время, усилился. Друзья мои делали мне знаки из партера и под шумок обращались ко мне с самыми лестными приветствиями: "Браво, душенька!"; "Чудесно, Тишенька!"; "Молодец, собаку съел!"; "Ай да Тихон Сергеевич!" Я поклонился очень неловко и спешил уйти.
За дверью ждал меня бенефициант. Он схватил меня за обе руки, обнял, поцеловал и потащил в буфет, где тотчас же была откупорена и выпита бутылка шампанского...
Это было только вступление к тому шумному пиру, который готовился в тот вечер. Для этого была нанята особенная комната в ближайшем трактире...
Войдя в эту комнату под руку с бенефициантом, за которым следовала огромная толпа приглашенных, мы увидели задумчивого сотрудника и толстого краснощекого актера; перед ними стоял графин водки и в стороне чайный прибор и графинчик с остатками рому. Оба они были уже достаточно навеселе...
-- Ну, брат, твоя пиеса! -- сказал высокий, тощий, как грабли, актер.-- Твоя пиеса...
-- Упала? -- спросил сотрудник.
-- Шшш... шшш... шш...-- отвечал актер.
-- Ошикали? А "Лекарство", верно, имело успех?
-- Огромный,-- отвечал сам автор.
-- Так и должно быть, господа, тут ничего нет мудреного, господа, что дурные пиесы падают, а хорошие имеют успех...
И как бы в подтверждение своих слов сотрудник налил рюмку водки и выпил...
-- Ваша пиеса имела заслуженный успех,-- сказал я.-- Даже вас начали вызывать...
-- Она вам нравится? -- спросил сотрудник.
-- Мысль очень хорошая: она могла бы послужить содержанием драмы...
-- Драмы, точно, драмы,-- отвечал сотрудник.-- Глубокой внутренней драмы... Но Андрей Васильевич сказал, что ему нужен водевиль, непременно водевиль... У него уж и так было две драмы... нельзя же всё драмы... Я начал было драму, а кончил водевилем... глупым дядей, нелепостью... Удивительно, как хорошо вышло!
-- Ах, ты! -- сказал актер, который играл дядю.-- Да кабы не дядя-то, так бы и совсем упала... Дядя только и свае.
-- Прекрасная роль! -- заметил драматург-водевилист.
-- Хороша, господа, очень хороша! -- отвечал сотрудник и налил опять рюмку водки.
Говорили, что происшествия, выведенные в водевиле задумчивого сотрудника, напоминали его собственную жизнь. В самом деле, несмотря на искусство, с которым были обставлены главные события совершенно несходствующими чертами, в герое нельзя было не узнать некоторых черт автора, а в мучившем его журналисте -- издателя газеты, знаменитой замысловатостью эпиграфа. Это и загадочный характер сотрудника, его равнодушие к собственным произведениям возбудили во мне желание сблизиться с ним и покороче узнать его...
Все перепились до "еле можаху". Некоторые остались ночевать в "номере", другие поехали домой, третьи... но нужно упомянуть об одном обстоятельстве, которым заключился вечер.
Сотрудник газеты, знаменитой замысловатостью эпиграфа, пригласил всех на другой день к себе на завтрак...