Жизнь и похождения Тихона Тростникова - Некрасов Н.А.

Часть II

Похождения русского Жилблаза

Глава V

Почтеннейший

Бенефис актера, отличавшегося необыкновенной любезностию, приближался: оставалось только две недели до того великого дня, в который должен был предстать на суд образованной публики первый опыт моего драматического гения. Актер каждый день навещал меня и, кроме того, присылал по нескольку записок: "Скоро ля, душенька? Ты меня срежешь, только на тебя и надеюсь!"; "Вот уж только десять дней до бенефиса, а пиеса еще не готова: этак, брат, артисты не делают! Вспомни, ты дал честное слово!"; "Ты говоришь, осталась одна только сцена; присядь, братец,-- наваляй, долго ли тебе!"; "Душенька, ради бога! Завтра в цензуру!" -- и тому подобное. Хотя я неоднократно хвастал, что "написать водевиль для меня ничего не значит", однако ж я еще вовсе не имел того навыка, при помощи которого опытные драматические писатели творят водевили, комедии и даже патриотические драмы с точно такою же быстротою, как искусные кухарки пекут блины. Потому дело подвигалось вперед очень медленно. Наконец актер вышел из терпения. "Ты дал мне честное слово,-- говорил актер с настойчивостию, по обыкновению всех актеров, которые в таких случаях опираются очень твердо на честное слово,-- а теперь на попятный двор. Ты поставишь меня в дураки перед публикой; лучше бы сказал прямо, что не хочешь. Я бы знал, что делать! Я объявил, что у меня будут в бенефис "Закулисные журнальные тайны", и будут! Ты не напишешь -- напишет другой. Я сейчас побегу к Межевичу, к Строеву, к Булгарину, расскажу им сюжет -- тот сцену, другой сцену, третий -- и пиеса в два дни будет готова. Они люди благородные; любят меня не на одних словах!.. Только уж, брат, не пеняй: что они напишут, то и будет; я ничего не вымараю!" Актер ушел, хлопнув дверью. Угроза его меня напугала: люди, к которым он хотел обратиться, действительно были способны исполнить его просьбу, и так как они были мои враги, то и не было никакого сомнения, что одна из жалких и смешных ролей, которые я назначал им, придется на мою долю. Попеняв на себя за то, что имел неосторожность выболтать преждевременно сюжет, придуманный для водевиля, я увидел, что мне более ничего не оставалось делать, как покориться обстоятельствам. Я послал к актеру первую картину, которая уже была готова давно, и уверял его честью, что вторая поспеет на другой день... Актер тотчас же прибежал ко мне и бросился меня целовать; любезность его, которою он вообще отличался, на сей раз не имела границ.
Наконец водевиль был готов, переписан и отдан в цензуру. Я сидел в своем кабинете, размышляя о неведомой еще участи моего первого драматического детища, как вдруг послышался в прихожей короткий разговор и затем тяжелые чьи-то шаги.
Обернувшись, я увидел перед собою одну из тех литературных особ, которые в печатных обращениях друг к другу давно уже усвоили за собою почетное звание любимцев публики и титул почтеннейших. Почтеннейший, который стоял передо мною, был среднего роста, имел красноватую физиономию, вечно гноящиеся серые глаза без ресниц, короткую, несколько согнутую шею и волосы, которые, по остроумному замечанию издателя газеты, знаменитой замысловатостью эпиграфа, составляли разительный контраст с его душою: они были белые.
Почтеннейший обругал мою книгу на чем свет стоит, и в водевиле, который я написал актеру, отличавшемуся необыкновенной любезностью, ему была дана самая гнусная роль, основанная на некоторых проделках его, известных всему городу.
Не успел я опомниться от изумления, возбужденного во мне в высшей степени его неожиданным появлением, как он бросился обнимать меня и, несмотря на мою уклончивость, успел напечатлеть на щеках моих несколько поцелуев своими отвислыми и мокрыми, как у легавой собаки, губами...
-- Я не в вас, я не в вас,-- бормотал он резким, несколько сипловатым баритоном.-- Рассердились, вспылили... молодость! молодость!.. Разругали ваши стихотворения... прекрасные стихотворения... украшение литературы... поэзия, чистая поэзия!.. Разве я виноват, разве я?.. Вы знаете, мошенник Хапкевич пишет у меня критику... Хапкевич. пишет... у нас с ним условие: я не имею права вымарывать, что on напишет... Впрочем, беда не велика, не велика... можно поправить, сказать: по ошибке... написать другую статейку... Похвалить... публика дура... публика дура!..
Почтеннейший произнес последние слова с выразительным жестом, доказывавшим, что он твердо уверен в том, что говорит, и в то же время выражавшим немую, но красноречивую благодарность...
-- Я по нуждаюсь в ваших похвалах! -- отвечал я с достоинством.
-- Гордость! Гордость! Прекрасное качество, прекрасное... И видно, что поэт... ха! ха! ха!.. Да я-то уж никак не могу вас не похвалить... Хоть сердитесь... талант хвалить должно... должно хвалить... Вы написали водевиль... чудеснейший водевиль... вот посмотрите, как я его похвалю... да чего... уж и похвалил... на днях... завтра же будет статейка... театральные новости и слухи... увидите, с Мольером нас сравнил, ей-богу, с Мольером!
-- Да ведь вы не читали моего водевиля?
-- Не читал?.. не читал?.. кто вам сказал!.. А хоть бы и не читал... Вы не можете написать ничего дурного, не можете...
-- Если похвала, о которой вы говорите, действительно явится в печати, я на другой же день объявлю, что вы не читали водевиля, который хвалите...
-- Явится, непременно явится... пишите что хотите... Только... знаете что... говорят, вы там вывели журналистов... хорошее дело, хорошее... злоупотребления обличать должно, первый долг... первый долг добросовестного писателя.
-- Я не выводил никого,-- отвечал я сухо,-- а представил некоторые гнусные проделки людей, осмеливающихся называть себя литераторами...
-- И меня тут вывели, и меня? ха! ха! ха!.. признайтесь... я не рассержусь... ей-богу, не рассержусь.
-- Я не выводил никого,-- повторил я.
-- За что тут сердиться?.. Вы не знали меня... не знали моих правил... думали, что я вас разругал... Теперь видите сами... я не виноват... За что же клеветать на невинного... грех, грех и грех, почтеннейший. Можно переменить... сделать еще лучше... я сам помогу... посоветую...
-- Я не переменю в моем водевиле ни одного слова,-- отвечал я с твердостью, которая возрастала во мне по мере того, как почтеннейший становился смирнее...
-- Не перемените? Не перемените? -- возразил почтеннейший с негодованием, которое показалось мне не совсем искренним.-- Ну так я вас зарежу!
Я захохотал...
-- Смейтесь, смейтесь, почтеннейший,-- отвечал почтеннейший с жаром.-- Вы еще не знаете меня, не знаете хорошенько... я служил... провел пятнадцать лет на коне... теперь я старик... что мне жизнь?.. Будь что будет!.. Только одно -- не один я погибну... не один... жена, дети...
Почтеннейший хотел казаться тронутым и за неявкою слез отирал гной, которым постоянно были наполнены окраины его глаз...
-- С чего вы взяли,-- спросил я,-- что в моем водевиле выведены вы?
-- Все говорят, все... Теперь же идут слухи по всему городу... Бенефициант трубит нарочно: ему выгодно -- всякий захочет меня посмотреть... У меня много врагов, много... Добросовестные литераторы всегда имеют много врагов... Ему хорошо, билеты все разойдутся... а мне-то каково?.. мне-то...
-- Если вы действительно добросовестный литератор, каким себя называете, то вам нечего бояться. В водевиле моем выведен страшный негодяй и бездельник, который торгует своими мнениями, обманывает публику, обирает портных и сапожников, пишет за деньги похвалы кондитерам и сигарочным фабрикантам, гонит талант, поощряет бездарность... Неужели это вы?..
-- Не я! сохрани бог! сохрани бог!.. Я не злодей... Спросите... На свете нет людей ни оклеветанных, ни ограбленных мною,-- жалобно простонал почтеннейший.
-- Очень верю,-- отвечал я.-- Таких злодеев ссылают, секут плетьми... а с вами, как мне известно, не случалось еще подобных несчастий... Ну так теперь сами видите, что ваши опасения напрасны... Роль может остаться...
Почтеннейший содрогнулся.
-- Конечно...-- сказал он тоном ниже,-- у меня так много врагов... всё в другом виде... самые лучшие намерения... самые лучшие... слухом земля полнится...
-- Я не руководствовался никакими слухами... Ну так, кажется, дело кончено: это не вы, и говорить больше нечего.
Я обернулся к столу и взялся за перо. Почтеннейший молчал; серые глаза его странно светились; он придумывал развязку.
-- А если я? -- спросил он после долгого молчания.-- Если я?
-- Вы? Не может быть!
Я улыбнулся, как человек, заметивший, что его хотят обмануть, и опять обернулся к столу.
Почтеннейший молчал и дышал тяжело и неровно, как лошадь, одержимая сапом...
-- Извините,-- сказал я, вставая и смотря на часы,-- теперь уж одиннадцать часов... Мне нужно еще одеться: опоздаю на репетицию.
-- Сейчас,-- отвечал почтеннейший.-- Только одно слово, одно слово...
-- Говорите...
-- Если б это в самом деле был я -- что бы вы стали делать тогда?
-- Мне пришлось бы проститься с лучшею ролью моего водевиля,-- отвечал я рассеянно.-- Но, слава богу, этого не может быть... Это не вы!
-- Я! -- сказал почтеннейший тихо и нетвердо.
-- Не может быть!
Я улыбнулся, как человек, заметивший, что его хотят обмануть, и продолжал чистить зубы.
-- Я, право, я! -- повторил почтеннейший.
-- Не может быть!
Почтеннейший начал клясться женой, детьми и всем, что ему приходило в голову. Несмотря на то что я ожидал подобной развязки и сам ее приготовил, я не мог не расхохотаться.
-- Грех, почтеннейший, грех смеяться над сединою! -- произнес он жалобным тоном с ужимкою угнетенной невинности, которая невольно увеличивала мою веселость. Нахохотавшись досыта, я позвал человека и без церемонии начал одеваться; одевшись, я опять повторил извинения, что время не позволяет мне более пользоваться приятностию его беседы.
-- Пойдемте, пойдемте по крайней мере вместе под руку. Чтоб все видели, что мы друзья! -- сказал почтеннейший и так крепко ухватился за мою руку, что я уже долго не мог ее освободить. Когда мы проходили Невский проспект от Аничкина моста до того места, где следовало поворотить в театр, он несколько раз останавливался, обнимал меня и покрывал поцелуями.
-- Я, право, не понимаю, к чему такая комедия? -- заметил я.
-- К чему, почтеннейший, к чему? Публика увидит, что мы друзья, и слухи, которые распространяет актер, уничтожатся сами собою. Завтра я тисну статейку об вашем водевиле, залихватскую статейку,-- и дело поправлено! Так, что ли, почтеннейший, так? И за что нам ссориться? Вы человек молодой, вам нужно жить в ладу с литераторами, которые пользуются доверием публики... Нашу газету вся знать читает, вся знать... Не то что какого-нибудь Краевского... В каждом нумере я вас буду хвалить... на чем свет стоит хвалить... всех приятелей ваших, кого вы только скажете... всех буду хвалить... ей-богу, право! Публика дура! Публика дура! Ну так по рукам, что ли?..
Я уклонялся от решительного ответа, но мнение мое об моем драматическом детище возрастало по мере того, как почтеннейший выражал более боязни увидеть его на сцене. Я возмечтал, что водевиль мой положит блистательный конец усилиям, которые употребляли многие порядочные люди к низложению почтеннейшего. К счастию, недалеко у театра мне попалось несколько знакомых, и почтеннейший должен был ретироваться...
Но, уходя, он отвел меня в сторону и шепнул:
-- Смотрите же... а если не так... берегитесь... почтеннейший... я приму другие меры... сильные меры приму... вот увидите... со мною бороться тяжело... тяжело...
-- Он пойдет жаловаться в полицию! -- сказал мне высокий, тощий актер, подслушавший последние слова почтеннейшего.
-- А я думал, вызовет меня на дуэль!
Актер захохотал.