Повесть о бедном Климе - Некрасов Н.А.

Добродетель никогда не остается

без награждения, а порок без наказания.

С детской прописи

VI

К "артельной квартире" принадлежал и мезонин, состоящий из одной низенькой комнаты, которая не была ваията. Читатель помнит, что добрый Никита предложил ее Климу еще на улице при встрече с ним. Клима, полубольного, оглушенного шумной оргией пирующей братии, на другой день перенесли вверх. Там он пролежал в пос-теле два дня, в продолжение которых старушка в драдедамовом салопе неусыпно пеклась об нем. Когда Климу стало легче, он тотчас отправился к хозяину своей прежней квартиры. Угрозами ему удалось вытребовать от него портрет благодетеля и шкатулку, в которой были письма, краски и несколько дорогих безделок, единственных памятников его благодетеля. Только драгоценного образа не мог он возвратить: хозяин объявил, что денег, вырученных от продажи вещей, недостало на уплату за квартиру, а потому образ он удержит у себя, пока ему не будет доплачена недостающая сумма. Уступая крайней необходимости, Клим продал свои дорогие безделки и тем обеспечил на несколько дней свою квартиру... Он умел довольно хорошо рисовать, и это доставило ему средство к существованию. Старушка в драдедамовом салопе по целым суткам стояла на Невском проспекте, держа в руках его картинки: иногда какой-нибудь прохожий, как бы по внушению свыше, останавливался, разглядывал их и давал ей за товар ее несколько серебряных монет. Тогда с радостным лицом бежала старушка домой, благословляя доброго покупщика... Клим предлагал ей половину выручки, но она почти всегда отказывалась, говоря:
-- Не мой, батюшка, труд,-- твой... Мне ничего не надо... Ты вот только сделай мне, что я тебя попрошу...
-- Всё, всё сделаю...
Так прошло несколько дней. Клим усердно работал для поддержания своей жизни, не зная сам, для чего он ее поддерживает. Судьба довела его до крайней степени нравственного уничтожения. Ничего не было у него впереди; страшно было оглянуться назад, трудно представить, в каком мучительном положении постоянно была душа нашего героя... Сначала он почти никуда не выходил, ему как-то стыдно было показаться на улицу... Он проводил время, запершись в своей маленькой комнатке, сам-друг с своим горем; иногда нестерпимый холод его квартиры заставлял его сходить вниз, и там с каким-<то> диким восторгом любовался он картиной униженного человечества. Каждый раз в "артельной квартире" разыгрывались какие-нибудь новые сцены, всегда ужасные, возмутительные. Много людей, по нет человека, нет существа, которое могло бы чувствовать и понимать по-человечески,-- и Клим уходил оттуда наверх, не утешенный, но растерзанный, жестоко уязвленный близким сходством своего положения с положением "нищей братии". Нестерпимая тоска одиночества заставила его наконец прибегнуть к развлечению так называемых "прогулок". Он стал ходить по городу ежедневно по нескольку часов.
Однажды часу в третьем Клим шел по Невскому проспекту. С лестницы одного из магазинов сходила дама, великолепно разряженная, а за нею молодой офицер вел под руку девушку, разговаривая с ней очень жарко и беспрестанно улыбаясь, по-видимому, в избытке счастия... Клим почти наткнулся на даму, оглянулся, вздрогнул и опрометью, как безумный, бросился бежать в противную сторону...
Дама, офицер и девушка переглянулись между собою с каким-то смущением...
-- Ах, какой грубиян... И представьте... Это тот... вы его узнали? -- сказала дама, садясь в карету.
-- Помню, помню,-- отвечал офицер,-- странно, что он еще до сей поры не в сумасшедшем доме.
-- Да. Он давно готов туда...
-- И будет там, я уверен.
-- Даже очень скоро! -- хладнокровно прибавила девушка, умильно смотря в глаза офицеру.
Карета поехала.
Клим увидел ту, которая ни на минуту не выходила из его головы; сердце его возмутилось, оболочка бесчувственного равнодушия, в которую так долго были закованы движения его духа, распалась; буря хлынула наружу. Он плакал, он рвал на себе волосы, он был ужасен. Ярое бешенство палило его внутренность; ему хотелось силы тигра, чтоб разорвать собственными руками грудь свою; власти падишаха, чтоб уничтожить тех, которые стали на пути его счастия; жизни вечного жида, чтоб дольше мстить человечеству за испытываемые страдания... "Крови, крови!" -- готов был <он> воскликнуть и, подобно дикому мавру, вонзить кинжал в грудь целого мира...
Я не шучу, я даже не преувеличиваю...
Любовь, ревность, жажда мести, сознание собственной ничтожности, чувство конечного унижения -- о, тут довольно материалов, чтоб завязать драму в душе самого холодного человека!
Был уже вечер, когда герой наш воротился домой. Волнение его возросло до высочайшей степени. Напрасно хотел он успокоиться, напрасно силился превозмочь прилив отчаяния; оно безраздельно владело его душой, оно разрушало всё, что создавал разум, оно громко призывало его к роковой развязке жизни...
Клим испугался самого себя... Черная мысль являлась с такими заманчивыми, очаровательными обетами! "Страшно! страшно!" Клим быстрыми шагами сошел вниз-Там всё было по-прежнему. Мальчишки пели, старухи ссорились; старики сидели за длинным столом, на котором стояло вино. Они пили и играли в карты. Кучки медных денег переходили от одного к другому; с живым вниманием следили игроки за малейшим изворотом своей грошовой игры, которую замедляли нередко шумные споры... Несколько любопытных стояло вокруг стола. Денежная игра как-то неприятна даже для тех, кто ее любит; но здесь, в кругу жалких нищих, которые старались выиграть один у другого последнюю копейку, добытую ценою слез и унижением, она была отвратительна! Климу стало еще тошнее...
-- Не хочешь ли, господин, "примазаться"? -- сказал ему один из нищих.-- Знаешь, чай, три листка с подходцем... Грош темных, а там ходи сколько карман позволит...
Клим отказался.
Вошло несколько запоздалых рыцарей медной монеты; между ними была и старуха в драдедамовом салопе.
-- Ну что, старуха, много ли гривен набрала?-- спросил нищий, знакомый нам под именем "мрачного".
-- И где мне набрать, батюшка! Где мне поспеть везде! Что и пошлет бог, и то перебьют! А в дома никуда не пускают...
-- Вот я,-- сказал "мрачный" весело,-- не могу теперь пожаловаться: как надел армяк после покойника, с тех пор, что день, то полтина!
-- Счастье, батюшка, счастье... А, и ты здесь, кормилец,-- продолжала старуха, увидев Клима.-- У тебя, чай, холодно... Вишь, ты какой бледный... Да что с тобой... ты больно скучен... уж не захворал ли опять?
-- Ничего...
-- То-то же, родной мой! А я тебя всё сбираюсь попросить... да, право, боюсь потревожить... Ты свободен сегодня, кормилец?
Между играющими разгорелась жестокая ссора. Они вскочили и принялись кричать друг на друга изо всей мочи. Кулаки некоторых были уже наготове. Клим ушел наверх, засветил свечу и начал ходить по комнате. Волнение его не проходило: мыслей было много, но ни одной утешительной, спокойной, все черные, убийственно мучительные. Предаваясь им, герой наш дошел до того страшного состояния, в котором человек решается иногда на самые безумные побуждения... Лицо его горело, глаза сверкали диким огнем, походка была неверна и отрывиста... Он шел к двери с намерением бежать на улицу, когда на пороге встретила его старушка в драдедамовом салопе. Он воротился.
-- Что с тобой, батюшка?-- воскликнула она, испуганная страшным выражением его лица.
-- Ничего. Что тебе надо?
Вопрос Клима, против воли выраженный довольно грубо, еще более напугал старушку; она долго не могла произнести ни слова...
-- Я пришла было насчет той просьбы-то,-- наконец сказала она отрывисто.-- Да теперь вам некогда...
Клим опомнился; старушка была единственное существо, которое приняло в нем бескорыстное участие: обидеть ее было бы грех...
-- В чем твоя просьба?-- спросил он как можно ласковее.
-- В другое время когда, батюшка! Извините... И старушка пошла к двери...
-- Говори, говори теперь! -- закричал Клим, удерживая ее.-- После, может быть, уж будет поздно!
Старуха воротилась; голос, которым были сказаны последние слова Клима, заставил ее невольно вздрогнуть. Робко посмотрела она на него и опустила глаза...
-- Говори же! Что ты остановилась?
-- Я всё гляжу на тебя, кормилец... Отчего ты сегодня такой страшный?..
-- Ничего, старуха, я болен...
-- Так ляг в постельку, родимый... Я мятки налью...
-- Не надо, я здоров. Говори же, в чем дело?
-- Вот видишь, кормилец... Я давно хотела просить, да всё боялась обеспокоить тебя... Теперь, коли велишь, скажу... Напиши мне аттестат, родимый; по гроб обяжешь!
-- Что такое?
-- Аттестат, батюшка: я и сама грамотная... да слепа стала, не вижу, опять же тут надо по-книжному, почувствительней... где мне, старухе! Так уж побеспокой себя...
-- Какой же аттестат?
-- Я, видишь, хоть бедная, а из благородных. Просить на улице милостыню стыдно, да и много ли наберешь?.. четвертую неделю рубашонки не переменяла, вот как бьюсь. Так вот кабы у меня был аттестат, я бы могла господам его подавать, в домы входить. Авось бы трогались моей жалкой участью...
Клим наконец понял, что дело идет о "свидетельстве бедности и несчастия", с которым просят милостыню нищие так называемого "благородного происхождения".
-- Что ж я напишу?-- спросил он.
-- Опиши, батюшка, мою бесталанную долю, мои несчастия.
-- Я их не зпаю.
-- Я расскажу, кормилец... Так напишешь?..
Клим чувствовал, что всякий труд в положении его был бы жестокою пыткою; но, желая хоть чем-нибудь отблагодарить старухе за ее усердие, он взял лист бумаги и перо, намереваясь во что бы то ни стало исполнить ее просьбу...
-- С чего же начать?
-- Ну уж как знаешь... Только сделай милость, пожалостливей...
Климу, как, вероятно, и всякому, не раз случалось видеть подобные прокламации голодной бедности, и он начал, подражая им, четко и крупно: "Милостивейшие господа и госпожи! Великодушнейшие благотворители!"
-- Так ли?-- спросил он, прочтя заглавие.
-- Так, точно так! -- воскликнула старуха с непритворной радостью.-- Ах ты, голубчик мой!
-- Что же дальше?
-- А вот послушай, что я скажу, да и переложи по-своему... Вот видишь, я вдова горемычная, живу без мужа вот уж больше десятка годов... понимаешь?
-- Понимаю.
И Клим написал: "Воззрите на слезы злополучной вдовы, лишенной уже более десяти лет супруга, единственной опоры..."
-- Есть у тебя дети?-- спросил он, дописывая фразу.
-- А кто знает, батюшка... был сын здесь... да пропал... вот уж четвертый месяц ничего не знаю о нем...
Клим опять написал: "оставленной единственным сыном, которого она вскормила и воспитала, без куска насущного хлеба..."
-- Хорошо ли?-- спросил он, прочтя вслух написанное.
-- Хорошо, родимый... Да последнее-то не совсем так... Сынок-то мой воспитан не на моих руках... Добрый человек, царство ему небесное, по десятому году взял его; опять же он и не то чтобы по злобе оставил меня; нечего греха на душу брать!
-- Можно поправить.
-- Поправь, батюшка.
Клим переделал последнюю фразу так: "страдающей в неизвестности о судьбе единственного сына".
-- Вот так по правде будет. Уж как я страдаю, только богу известно! Всё хочется увидеть его, сердечного... Да, видно, не приведет бог. Не утешусь я на старости, не обниму своего дитятка.
Старуха, растроганная воспоминаниями, горько заплакала.
-- А уж как я маялась... Чего не претерпела я... сколько нужды испытала, пока добралась сюда,-- продолжала она всхлипывая.
-- Разве ты не здешняя?
-- Нет, кормилец, я из В ***.
-- Из В ***! -- невольно повторил герой наш.
-- Да, родной мой! Там у меня свой домишко был... остался после покойника... вот я и маялась в нем кое-как... Вдруг божья немилость: у соседа загорелся сарай, а там, глядишь, и вся улица выгорела, и мой дом сгорел... осталась я без хлеба, без пристанища... сирота горькая... Тяжело, скучно стало мне на белом свете... Дай пойду к сыну... авось дойду: не дойду -- всё равно, чужие люди в землю зароют... Соседи говорили: не ходи, век не дойдешь! Не послушалась... Сердце рвалось к нему, голубчику... Кой-как добрела... Уж как я радовалась-то! Вот, думаю, найду его, вот увижу красавчика... Словно ожила, кормилец; бегом бежала по городу, ног под собой не слышала... Он, видишь, писал, где живет... Вот я туда... спрашиваю... Хозяйка говорит -- съехал...-- Куда?-- Не знаю! -- захлопнула дверь да и ушла... Сердце у меня так и обмерло... Я ну бегать по домам да спрашивать -- никто не знает! Жутко стало мне, ноги подкосились... Я занемогла, думали, что уж богу душу отдам... И кормиться-то нечем и больна-то, а всё пожить хотелось: всё думала увидеть его, ненаглядного... да, видно, не приведет господь!
Старушка заплакала навзрыд; Клим в продолжение рассказа смотрел на нее как-то странно и страшно... при каждом слове ее он вздрагивал, как будто на него лили холодную воду.
-- А давно ли ты рассталась с своим сыном?-- спросил он.
-- Одиннадцать лет не видала его сердечного, ровно одиннадцать! -- отвечала старушка всхлипывая.
Клим схватил себя за голову...
-- Как звали его?-- спросил он голосом, который бы мог напугать самого храброго слушателя.
-- Климушкой, батюшка. Да что с тобой?
-- Кто же ты?
Клим дрожал как в лихорадке, в лице и голосе его отражалась новая, ужасная буря, готовая разорвать его сердце.
-- Губернская секретарша, кормилец,-- отвечала старуха.-- Да что ты так страшно на меня смотришь?-- продолжала она, изумленная его волнением...
-- Как зовут тебя?
-- Анна Петровна Мотовилова, родимый...
-- Матушка! -- закричал герой наш и упал без чувств на пол...
Есть потрясения, есть открытия, которых не в состоянии выносить душа человеческая. Клим почувствовал какое-то болезненное, мучительное содрогание в мозгу, рассудок его помутился...
-- Ты лжешь, ты жестоко лжешь, старуха! -- воскликнул он, вскакивая с полу.-- Ты не мать мне!
Старуха долго стояла неподвижно, в совершенном оцепенении. Казалось, чувства ее умерли, тело превратилось в камень. Тупым, безвыразительным взором смотрела она на своего сына. Вдруг глаза ее заискрились, лицо оживилось, она кинулась на грудь сына. В первую минуту он по какому-то безотчетному влечению горячо обнял ее, потом отскочил, усмехнулся и закричал:
-- Прочь, прочь! Ты не мать мне... Не может быть, чтоб мать моя была в таком положении!
Старуха силилась что-то сказать, но произносила только невнятные звуки, простирая руки к сыну.
-- Ты хотела обмануть меня... У тебя есть какие-нибудь замыслы... Ты подслушала мою тайну во сне, в бреду.
Старуха достала из-под салопа какой-то конверт и молча положила его на стол...
Клим схватил конверт, вынул из него несколько писем, взглянул на них и задрожал всем телом.
-- Мои письма! Письма, которыми я грабил тебя, мать моя! И ты бережешь их, ты не кинула их в огонь вместе с памятью о бесстыдном сыне. Матушка, матушка!
Клим зарыдал и бросился на грудь старухи... Долго судорожно сжимала она его в своих объятиях, лепеча какие-то бессвязные слова, заливаемые слезами.
Вдруг он отскочил в противную сторону, как бы отторгнутый невидимою рукою...
-- И я смею называться твоим сыном! Ты плачешь, ты несчастна! Кто же виной твоего несчастия? Я отнял у тебя последние деньги, обещая тебе золотые горы в будущем; для меня покинула ты родную сторону; чрез меня ты в рубище, в позорной нищете, кормишься подаянием... Всё, всё потому, что я бесстыдно лгал, что я тебя обманывал.
-- Я не виню тебя, не виню! -- проговорила старушка сквозь слезы.
-- Вместо того чтоб утешить тебя собою, обеспечить твою старость, я приготовил тебе нищету на всю жизнь... Да, на всю... И у меня, ты знаешь, ничего нет... Мало того, скажу тебе, матушка, больше: я чиновник, выгнанный из службы, я человек, которого умные люди называют сумасшедшим. Каков твой сын? Он умрет с голоду в главах твоих, потому что не умеет ничего делать, как надо, так говорили люди, которые отказали ему в куске хлеба... Правда, правда! И ты умрешь с голоду, умрешь, когда в какой-нибудь день ни одному прохожему не придет на мысль похвастать своею благотворительностию... Не правда ли?
Мать отвечала ему рыданиями.
-- Постой! -- вскрикнул он, озаренный внезапною мыслию.-- Я еще могу загладить свою вину... погоди проклинать меня... Ты не умрешь в нищете. Ты будешь счастлива, ты будешь богата... клянусь тебе, матушка... Скорей, скорей, может быть, есть еще время...
И Клим опрометью побежал вон из комнаты...
-- Куда же ты, куда? Постой, дитя мое! -- кричала вслед ему старуха.-- Я умру без тебя... Закрой мне глава... Мне тяжело, мне душно...
Но ответа не было. Старуха кой-как дотащилась до кровати и упала на нее без чувств...