Повесть о бедном Климе - Некрасов Н.А.

Добродетель никогда не остается

без награждения, а порок без наказания.

С детской прописи

V

Государь ты наш, государь, Сидор Карпович,--

А много ли тебе от роду лет? и пр.

Знаете ли вы, где укрываются на ночь от бурь и моровое те бледные страдальческие тени, в лохмотьях, с сухими желтыми физиономиями, с вечно приветной улыбкой на лице, с вечной просьбой на языке, с вечно протянутою рукою, которые днем на всех перекрестках города стерегут вашу благотворительность? Они разделяются на множество партий, из которых каждая имеет свои обычаи, но нам, к несчастию, некогда подробно их рассматривать...
Для помещения своего обыкновенно нанимают они на общий счет домишко в каком-нибудь отдаленном квартале поближе к кладбищу, совершенно отдельный, всего чаще такой, из которого давным-давно бежали жильцы от страха, чтоб не приплюснуло к полу каким-нибудь гнилым неучтивым бревешком, а пуще от крыс да от холоду. Бежал и хозяин, оставив на воротах билет, но сколько ни бегало тут голодных собак, ни одна не обратила внимания на билет с надписью: "Сей дом продается", и хозяин уже переставал находить даже утешение в мысли, что у него есть дом и земля, как вдруг однажды, заглянув туда, заметил в доме своем признаки обитаемости. Дождался вечера. Ба! ба! ба! с разных сторон находят в дом к нему люди, и вот уж сквозь щели ставней, которые никогда не открывались, показался огонь. Стой! Что за люди? По какому праву? Вон! Тотчас вон! Сумочники! Подоконники! В полицию!.. Не пошел хозяин в полицию, не выгнал незваных жильцов, а потолковал с ними мирно, заломил -- не дурак был -- сначала цену высокую, сошелся на половине и уехал себе доволен и весел, а сумочники стали жить да поживать в его доме, никому не здравствуя. Нужды нет, что дом холодненек: им не век вековать в нем, он нужен им только по ночам; их много,-- стало быть, в тепле недостатка не будет. Ничего, что и потолок того гляди упадет, может, упадет, а может, ведь и не упадет, а если уж и точно случится такой грех, что упадет, то ведь старуха-то надвое сказала: либо будет, либо нет, либо дождик, либо снег; может, всем размозжит голову, а может, и никого не тронет...
В одну из таких квартир, называемых артельными, судьба привела нашего героя... Войдя в нее, он увидел множество стариков, старух, пожилых людей, детей женского и мужеского полов в ветхих, полураздранных рубищах. Перегородки были все сломаны и весь дом превращен в одну большую комнату, походившую от несоразмерности вышины с длиною и шириною на сарай или кирпичный завод. Над тою частию дома, где, вероятно, была прежде кухня, простирались полати. Сквозь дым крепких солдатских корешков и освещавшей комнату лучины герой наш увидел мужчин и женщин всевозможных видов и возрастов в лохмотьях и рубищах. Особенно много было детей.
На поперечном брусе, на котором, вероятно, утверждалась перегородка, восседало несколько маститых нищих, перед ними хлеб и штоф; лица их красны, и пот градом катится с их лбов и лысин. Другая <группа>, расположившаяся на том же брусе, вся состоит из старух-тараторок, на лицах которых присутствует выражение полного счастия: они пьют кофе. Неподалеку от них сидел старик, целый штоф вина стоял перед ним, но никого не приглашал он в соучастники праздника, который задавал себе: он пил один, пил молча и медленно и по временам глубоко вздыхал.
Кто стоял, кто сидел, кто лежал; разговор был шумен. Около большого деревянного стола, на котором стояло вино, восседало несколько маститых нищих, которые пили и говорили без умолку. В правом углу неистово спорили о чем-то две женщины; одна была старуха, сухая, безобразная; другая в полном цвете бальзаковской молодости, с исполинскими формами, с наглым сверкающим взором... Крику их вторил младенец, почти нагой, брошенный на голом полу близ места жестокой брани. С полатей по временам раздавался стон больного, протяжный, раздирающий. На лесенке, ведущей на полати, сидело несколько оборванных мальчишек, которые громко пели; почти посередине комнаты около лучины, освещавшей комнату, на обломанном стуле сидел старик; казалось, он был погружен в тяжкую думу; лицо его было мрачно и сурьезно; он не принимал участия в разговоре, даже неохотно отвечал на вопросы; всё внимание его обращено было на серый, довольно новый армяк, на который он нашивал в разных местах лоскутки грубого, истасканного холста; мальчишки по временам подбегали к нему, протягивали руки и насмешливо произносили: "Барин добрый! Христа ради! на бедность!" Старик сердито взглядывал и грубо отталкивал их от себя, не говоря ни слова... Зрители хохотали и подзадоривали мальчишек-шалунов к подобным подвигам... В углу подле двери сидела старушонка в медных очках, одетая в ветхий драдедамовый салоп, она тяжко вздыхала... Но то была еще только одна половина картины, даль которой закрывал густой <дым от> крепких солдатских корешков и в разных местах освещавшей комнату лучины. Герой наш мог только различить, что и там тоже сидят и движутся люди, и слышал долетавшие оттуда крики и песни.
При входе наших знакомцев на миг всё стихло; даже ссорившиеся женщины замолчали и с любопытством обратили глаза к двери; только ребенок кричал по-прежнему...
-- А, Никита! Откуда так поздно?-- закричал один красный старик.
Никита перекрестился, подошел к скамейке, отвязал деревяшку, снял с левой ноги ветошки, в которые она была обвернута, и очень твердо стал на обе ноги.
-- Бог на помочь! -- сказал он.
-- Кого ты привел с собой?-- спросил тот же красный старик вполголоса.
Никита рассказал встречу с нашим героем и прибавил вздыхая:
-- Вот какие нынче времена! Трудно хлеб доставать не только что нашему брату, так и почище нас... Хлеба нет, пристанища нет, а барин-то ловкой, кажись, грамотной...
-- Грамотной! -- повторила про себя с какою-то особенною радостию старуха в драдедамовом салопе.-- Слава богу!
Мальчишки обступили нашего героя и с диким любопытством его рассматривали. Несколько голов из разных групп тоже вытянулось посмотреть на гостя.
-- Садись, приятель... Не хочешь ли поесть?
-- Нет.
-- Не хочешь ли винца?
-- Нет, благодарю...
-- Да не чинись,-- сказал Никита.-- Пей, ешь; уж коли я привел, я за тебя и отвечу.
Никита между тем подсел к красным старикам, выпил вина и принялся ужинать.
-- Где ты пропадал до сих пор?-- спросил его один из товарищей.-- Уж ты и по ночам-то милостину сбираешь!
-- На похоронах был,-- отвечал он.
-- На похоронах! -- повторили все в один голос.-- Где?
-- Да вот чертенок Матвейко пристал -- пойдем да пойдем на Выборгскую, там больше наберем... Вот и пошли...
-- А,-- закричала старуха, недавно ссорившаяся с пожилой женщиной, кидаясь к столу,-- я говорила тебе, старый мешок, пойдем на Выборгскую... не послушал, подлец!
-- Да что за беда; мы и так довольно набрали,-- отвечал смиренно тот, к кому относились ее слова.
-- Довольно! на винище набрал ты, лопнуть бы тебе с него, а я... трех гривен не собрала, право слово, нет!
-- Ну полно, старуха, завтра наберешь больше: с ребенком пойдешь...
-- С ребенком! Как бы не так! -- закричала, подскакивая, женщина в полном цвете бальзаковской молодости.-- Не уступлю, ни за что не уступлю... Моя очередь!
-- Нет, моя! -- запальчиво перебила старуха. И они опять принялись ссориться.
-- А хорошо было угощение на похоронах?
-- Хорошо,-- отвечал Никита.-- Не то чтобы очень, а так, как следует в купечестве: обед важный, сколько хочешь ешь; пироги, говядина, по стакану вина.
-- Ну а деньгами?
-- Три целковых, говорят, было дано на всех, да меди рубля с два... не знаю, как кому, а мне три пятака только досталось...
-- Три пятака, кроме угощения! -- раздалось в разных концах комнаты.
-- Эх, кабы прежние годы,-- произнес Никита, качая головой,-- то ли бы досталось мне... Бывало, семь раз руку протяну... каждый раз выпадет. Замечу доброго человека, так спою Лазаря, что сердечный расплачется, глядишь -- полтинник или четвертак в кармане! К другому подскочу... Ну рассказывать свои несчастия... Каких историй не выдумывал! И жена-то сгорела, и мать-то в реку бросилась, и родной-то отец ограбил меня; откуда речи брались... Вывожусь, выклянусь... добрые люди слушают да утирают глаза. Глядишь -- всем по грошу, а мне либо пятак, либо гривна. А теперь... теперь... в другое место и не продерешься...
Никита вздохнул.
-- Да, кабы прежние годы! -- с чувством повторили старики.
-- С похорон,-- продолжал Никита,-- зашли на радостях выпить, там и позамешкались... Матвейко угощал: он, постреленок, побольше моего пятаков захватил... Куда боек становится: из рук рвет. А как пьет, так -- у! Куда нам, старикам!
-- Да, будет прок: молодцеват не по летам! Матвейко, о котором шла речь, подошел к столу, налил
большой стакан вина и разом выпил его.
-- Смотри, постреленок! Было бы чем заплатить... У нас складчина...
-- Будет, будет! -- отвечал Матвей, вынимая из кармана несколько серебряных монет и побрякивая ими.
-- Вишь, сколько у него денег!
Глаза мрачного нищего, чинившего армяк, засверкали; он вскочил со стула и воскликнул с досадой:
-- Ах, молокосос!.. Сколько набрал! А я вот шестой десяток хожу, да у меня постольку не бывало... А всё проклятый армяк!
И мрачный нищий еще с большею заботливостию принялся нашивать заплатки на свой новый армяк...
Мальчишки обступили его и принялись щипать, приговаривая: "Барин добрый! на бедность".
Старик, выведенный из терпения, схватил одного из них и швырнул к двери так, что тот заревел благим матом...
Все, за исключением пяти или шести человек, громко захохотали.
-- Ай да "новый армяк"! Славно, славно! -- закричал старик с рыжими усами...
-- И всем то же будет! -- грозно сказал "новый армяк", принимаясь опять за свою работу...
Мальчишки с ропотом отхлынули прочь и только уж вполголоса продолжали смеяться на его счет. В правом углу было еще шумнее.
-- В середу ходила с ним ты,-- кричала старуха, обращаясь к своей противнице,-- в четверг ты же... Стало быть, теперь мне.
-- Не ты ли,-- возразила женщина в полном цвете бальзаковской молодости,-- на прошлой неделе таскала его четыре дни сряду... забыла! На старости память отшибло...
-- Я его носила, я и кормила его... Не бывать по-твоему. Завтра и послезавтра -- я хожу с ним, да, вот с ним-таки, что хочешь толкуй... Не видать тебе его как ушей своих!
-- Хорошо же... Нянчи же его, корми его... мне больше его не надо, слышишь, не надо... Возьми его.
И пожилая женщина с силой толкнула ногой плачущего ребенка к старухе; ребенок завопил еще громче...
-- Ах ты, воровка окаянная... бога в тебе нет!
-- Воровка? Сама ты воровка... Я знаю, я видела... Ты украла самовар намедни...
-- Кто видел, кто сказал?.. Вот ты украла салоп... все зпагот... пинками с лестницы провожали тебя...
-- Врешь, врешь... тебя -- не меня...
-- Меня? Типун тебе на язык... Двадцать лет хожу по миру, да никогда не случалось такого сраму.
-- Сплошь да рядом... полно хвалиться...
-- Ах бессовестная, ах ты негодная... что ты вздумала!
-- Не вздумала, а правда...
-- Правда... так вот же тебе...
И старуха бросилась с кулаками на свою соперницу...
-- Полно, полно, жена! -- закричал нищий, которого называли "старым мешком".-- Нехорошо; ну за что вы друг другу рожи расцарапаете? Так, ни за копейку...
И он силился разнять их; мальчишки хохотали, крича: "Браво, браво!"; старики, прихлебывая вино, делали остроумные замечания и улыбались... Только "новый армяк" был важен по-прежнему...
Вдруг с полатей раздался болезненный, тихий стон, невыразимо тягостный, стон души, расстающейся с телом,,
Минута смерти имеет для всякого в себе что-то ужасное, равно поражающее души грубые и изящные. Предсмертный стон больного произвел электрическое действие на присутствующих; все вздрогнули, все как-то невольно оробели и с минуту остались неподвижными в том положении, в каком застиг их невольный страх.
-- Он умирает! -- воскликнуло несколько голосов после долгого молчания.
-- Надо быть, так,-- подхватили остальные.
-- Видно, так богу угодно!
-- Умер, не дохнет! -- закричал Матвейко, который, взобравшись на полати, успел уже осмотреть покойника и даже пошарить в его карманах...
-- Напрасно беспокоишься, дитятко мое,-- сказал Никита, знавший расторопность своего товарища, которого, прося милостыню, называл обыкновенно своим сыном, единственною своею подпорою,-- ничего нет: покойник в последнее время ел мой хлеб!
-- Толкуйте тут, а я знаю свое! -- прошептал про себя Матвей и начал распарывать зубами и пальцами воротник ветхого армяка, которым был накрыт покойник.
-- Как бы не так,-- говорил между тем старик с рыжими усами,-- ел твой хлеб... Вот что сказал! Я на всех сошлюсь, что я покупал на свои деньги хлеб для больного, и он мне должен...
-- И мне...
-- И мне...
-- И мне...
Кредиторов набралось довольно много. Все они шумно принялись доказывать свои права на ветхое наследство покойника, назначая за свои услуги всякий себе, что кому более нравилось. Клим, который с каким-то бесчувственным равнодушием смотрел до сей поры на всё, вокруг него происходившее, теперь вздрогнул невольно: ему пришел на мысль разговор его хозяйки с ее компаньонками!
-- Я правду говорю,-- сказал Никита,-- покойник точно ел мой хлеб, но мне ничего не надо за то. Берите всяк себе, что любо... Только надо ведь похоронить на что-нибудь...
-- Да, похоронить... в самом деле! -- воскликнули спорщики, пораженные нечаянным ужасом.-- Кто же возьмется похоронить?..
-- По, мне, тот, кто возьмет его вещи.
-- Да все-то они четвертака не стоят, а он мне должен полтинник... да тут еще и хорони, спасибо! Мне лучше вещей не надо. Я не берусь.
-- И я.
-- И я.
Все отказались.
-- Хуже будет, как дойдет опять до надзирателя,-- сказал Никита,-- дороже станет! По-моему, что осталось после покойника -- продать, а чего не хватит -- сложиться, чем наживать хлопоты.
Все с ним согласились. Между тем Матвей распорол воротник; радостным огнем засверкали глаза оборванного корыстолюбца. Он нашел там две золотые монеты, которые были крепко завернуты в несколько тряпичек. Поспешно спрятал он их в сапог.
-- Кто же купит,-- продолжал Никита,-- одежду покойника лишнюю: полушубок, рубашонки, сумку... Армяков у него два было, оба худехоньки, в один его оденем, другой кому надо -- купи!
-- А где он, покажите-ка,-- произнес с некоторою живостью мрачный нищий, всё еще продолжавший свою работу.
Матвей кинул требуемый армяк на голову покупщику, слез с полатей, сел на лесенке и запел песню...
Мрачный нищий с каким-то особенным удовольствием принялся рассматривать несметное количество дыр и разноцветных заплат армяка и после долгого осмотра сказал с важностию:
-- Я дам пятиалтынный; авось, в нем мне посчастливит.
-- Что ты, Касьян, как можно: чай, больше стоит,-- сказал Никита. Он взял в руки армяк и начал с вниманием его рассматривать. Восклицание изумления вылетело из уст его, когда он увидел распоротый воротник и посредине стеганой ветошки его кружок в грош величиною, как бы чем продавленный. Многие подскочили к нему и начали рассматривать воротник. Знакомые по опыту с подобным родом сохранения денег, нищие тотчас поняли причину таинственного круга.
-- Матвейко! -- грозно закричал Никита.
-- Матвейко! -- повторили его товарищи и бросились к похитителю.
Матвейко захохотал и выбежал вон.
-- Держи! держи! -- закричали нищие и кинулись за ним, но через минуту воротились, унылые, взволнованные...
-- Улизнул! -- сказал один.
-- Ловок, бестия! Через забор махнул! -- подхватил другой.
Отчаяние овладело обманутыми нищими; долго еще они проклинали похитителя и горевали о потерянных деньгах; наконец вино мало-помалу возвратило им веселость; совещание насчет похорон было кончено; армяк остался эа мрачным нищим, который тут же с торжеством надел его на себя и был чрезвычайно доволен. Он присоединился к толпе пирующих; попойка сделалась шумна чрезвычайно... Послышался стук в вороты, и чрез минуту явилось новое лицо: пожилой мужчина с небритой бородой, в фризовой шинели, называвший себя дворянином, штаб-ротмистром в отставке и просивший милостыни по "документу", который начинался так: "Благороднейшие господа! Милостивейшие благодетели! Воззрите и пр.".
Все обратились к нему с большим почтением.
-- А, батюшка Кондрат Гаврилыч, наше глубочайшее...
-- Здравствуйте, здравствуйте, что скажете новенького?
-- Где нам знать что-нибудь... Вот разве вы что скажете...
-- Скажу, скажу...
-- Совсем забыли нас... Где так долго вас бог носил?
-- Да так,-- отвечал Кондрат, с важностию расхаживая по комнате,-- случайно встретился с одним приятелем, сослуживцем; он меня зазвал к себе, угостил шампанским; вот я у него и замешкался...
Предание говорит иначе: Кондрат,-- не отставной штаб-ротмистр, а выгнанный из службы копиист,-- набрав несколько гривен, по обыкновению зашел под вечер в харчевню, где и оставил их все сполна.
Вышед из храма веселья, он почувствовал, что ноги отказываются служить ему, сел на первую случившуюся скамейку, заснул и проспал на ней до полуночи...
Нищие обомлели от удивления, неизвестно, притворного или искреннего, небритый дворянин еще с большей важностию продолжал ходить по комнате...
-- Что,-- сказал он, чуть не наступив на знакомую уже нам старушку в драдедамовом салопе,-- образумилась ли, припасла ли мне целковый за "аттестат"? Такой напишу, что, кому ни покажи, все расплачутся, расчувствуются... А ты только не зевай; меньше гривенника дадут, так обижайся... я, мол, благородная: вот аттестат!
-- И, батюшка, где мне взять целковый; велико дело целковый! -- отвечала старуха, тяжко вздыхая.
-- Ну так вечно будешь сбирать по грошу, вечно будешь без аттестата.
Старуха посмотрела с какою-то надеждою на дремлющего героя нашего, как бы говоря взором: "Авось!" В то же время и Кондрат заметил его и обратился к нищим с расспросами, кто он и как попал сюда. Никита рассказал ему, что знал...
-- А, надо познакомиться! Должно быть, чиновник! По крайней мере теперь есть приличная для меня компания.
Небритый дворянин приосанился, подошел к Климу и сказал с важностию, протягивая руку:
-- Честь имею рекомендоваться: отставной штаб-ротмистр Кондрат Гаврилыч Гаврилов...
Клим, утомленный тревогами дня, был погружен в какую-то лихорадочную дремоту, похожую на бесчувствие или совершенное опьянение... Он поднял голову, открыл глаза, мутно, безвыразительно оглянулся кругом, так же точно взглянул на небритого дворянина и опять закрыл глаза, опять опустил голову...
-- Что же вы, милостивый государь, шутить, что ли, изволите?-- воскликнул с неудовольствием Кондрат.-- Благородный человек вам делает честь своим знакомством...
-- Оставьте его,-- перебил Никита,-- он болен, да и устал, сердечный; спать хочет...
-- А, так бы и говорил. А то я не разучился еще владеть саблей, особенно где дело идет о чести...
"Где бы его положить?" -- думал между тем Никита.
-- Федька,-- сказал он,-- уступи ему место: ты помоложе.
-- Как бы не так! -- отвечал впросоньях толстый мальчишка, к которому относились слова старика.-- Я такую же долю плачу... Вон на полатях просторно: пусть спит вместе с покойником!
Кого ни просил добрый Никита, все отвечали почти то же...
Старушка в драдедамовом салопе вскочила с живостью, наскоро постлала постель в углу, который принадлежал ей по праву найма, подбежала к Климу и сказала:
-- Ложитесь, батюшка, постелька готова, не побрезгуйте...
Клим лег, не раздеваясь, на жесткие "нары", покрытые рогожей и лохмотьями...
-- Спи, голубчик! -- проговорила старуха крестясь и пошла на полати в компанию покойника...
Кондрат подсел к столу и принялся пить вино, говоря, что ему хочется узнать, каков вкус в сивухе после шампанского.
-- Ну что, каков?
-- Хорош... Налей-ка еще...
-- Изволь... А что же ты обещал сказать?
-- Завтра похороны! -- произнес небритый дворянин торжественно.
-- Похороны! похороны! -- повторилось во всех концах комнаты; даже спящих разбудило это магическое слово... Похороны для нищих то же, что свадьба для жениха, влюбленного в свою невесту, запутанное дело для взяточника, страсбургский пирог для обжоры... Тут их кормят, поят на убой да, кроме того, дают еще деньги...
-- Где, где?-- раздалось со всех сторон. Торжествующий дворянин назвал улицу и описал приметы дома.
-- Богатые? богатые?-- закричали нищие...
-- Такая крышка стоит у ворот, что одна тысячи рублен стоит!
-- Знатно! знатно! Будет пожива!
-- Я нарочно спросил: говорят, генерал умер... Будет обед нам, вино и выдача...
Чужое горе водворило веселье в грязном пристанище рыцарей медной монеты. Все с удовольствием думали о предстоящем дне я заснули спокойно... Позже всех улеглась собеседники, окружавшие белый стол: на радостях они выпили еще по нескольку стаканов вина, которое развязало их языки до пределов возможности.