Повесть о бедном Климе - Некрасов Н.А.

Добродетель никогда не остается

без награждения, а порок без наказания.

С детской прописи

IV

Эту главу следовало бы начать так: "Часу в осьмом утра за *** заставой из мрака утренних туманов показалась карета; за нею ехала невдалеке другая. Наконец оба экипажа остановились; из первого ловко выскочил..." и пр. Еще приличнее было бы поговорить сначала о суете мира, о близком родстве жизни со смертью, где бы можно было разбросать множество глубоких истин. Хорошо бы задать читателю несколько психологических вопросов: что такое честь, что такое жизнь, что такое пощечина? Посудить бы, потолковать обо всем, а потом уже приступить к описанию дуэли... Нет, сперва бы рассказать еще, что делается в душе соперников пред роковым часом, как они встретились, как поклонились друг другу (соперники в романах всегда обходятся между собою очень почтительно), как шибко бились сердца их и отчего и для чего и почему. Тут по обыкновению очертить бы характеры секундантов, одного сделать воинственным и непреклонным, с геройством в душе, с солдатскими остротами двенадцатого года на языке; другого с миролюбивыми наклонностями и поговорками для контраста... Заставить бы, для усиления страха в читателях, первого острить, а второго трусить. Наконец уж поставить на барьер героев, подать бы им пистолеты, скомандовать -- раз, два, три! "Раздались два выстрела. Клим упал, кровь хлынула из его плеча; адъютант с зверским восторгом смотрел на страдания соперника.
-- Можете ли вы еще стреляться?-- спросил он, улыбаясь, как крокодил над замученной жертвой.
-- Вы живы, вы не ранены?-- радостно спросил умирающий слабым голосом.
-- Жив, не ранен! -- отвечал торжествующий адъютант насмешливо.
-- Слава богу! -- простонал несчастный, вздохнул, поднял глаза к небу, трижды произнес: "Мария!", протянул руку в ту сторону, где жила она, и испустил дух".
Постойте! Кто вам сказал! Ничего подобного не было... Клим точно ранен. Но он и не думал "испускать дух", даже не произнес ни одной пошлой фразы, какие говорят романические герои пред смертию... Мы скоро с ним увидимся...
В Петербурге есть особливый класс промышленников, который живет доходами от квартир, не имея своих домов. Какой-нибудь промотавшийся купец, чаще проторговавшийся мещанин снимает на год по контракту деревянный флигель, верхний этаж или подвал, разделяет его по отделениям и отдает их помесячно бедным чиновникам, старым вдовам, поэтам, кому попало... Лучшее отделение оставляет для своего семейства и квартирует себе даром на счет своих жильцов... Вот для образца дрянной флигель на дворе, одноэтажный. Окна кривые и маленькие, без ставен, вместо стекол наполовину заклеены бумагой; сени темные; в них чан воды, связка дров и кадка из-под капусты, от которой кругом разливается необыкновенное благовоние. Весь флигель состоит из двух комнат, перегороженных пополам; из первой составилась кухня и спальня -- жилище хозяев; из второй, в которую ход через кухню,-- две небольшие конурки -- обитель постояльцев... Но остановимся покуда в первом отделении...
Около белого деревянного стола с работой в руках сидят три пожилые женщины: хозяйка и две ее компаньонки -- постоялки. Одна из них -- девица, другая -- вдова. Как они попали сюда -- объяснить нетрудно... У вдовы умер муж, бедный ремесленник; что было, она прожила и теперь кормится работой и живет за пустую плату у хозяйки деревянного флигеля. Судьба пожилой девы гораздо сложнее и запутаннее... Она любит рассказывать о каком-то старом "счастливом" времени, о каретах, богатстве, о "нем", который так любил ее, так лелеял... Но он уехал... Она ждала его, ждала -- не дождалась и переехала к той же доброй хозяйке, которая берет так дешево и у которой всегда такая приличная компания... Все три -- старые особы, суровые, безвыразительные физиономии, на которых господствовало постоянно выражение досады и злости... Вдова, впрочем, иногда улыбалась, девица вздыхала. Все они беспрестанно между собой разговаривали, перебивая одна другую... Поодаль у окошка сидела племянница хозяина, молодая девушка милой и скромной наружности, которая составляла совершенный контраст с сухими лицами старух. Она, прилежно занятая работой, вовсе не вмешивалась в разговор, даже не слушая его. Нужно еще упомянуть о пятом лице, которого присутствие доказывавалось храпением, по временам выходившим из-за перегородки...
Из первой комнаты второго отделения раздался болезненный стон...
-- Опять застонал! -- сказала с неудовольствием хозяйка.
-- Я не могу слушать его воплей без содрогания,-- жеманно произнесла дева, которая в счастливую эпоху своей жизни читывала Поль де Кока...
-- И я! -- прибавила вдова.-- Как заслышу, так покойничек мой сейчас передо мной и стоит, и стоит, как живой... Свет ты мой, Лукьян Силуяныч, на кого ты покинул меня, вдову горемычную!
И она готова была залиться слезами.
-- Ох! мне всех тошней! -- сказала хозяйка.-- Вам что, вам он чужой...
-- А вам-то!.. Что вы, матушка Аксинья Федоровна! Какой же он вам родной, голь забубённая, онуча истрепанная, прости господи!
-- Тем-то и хуже,-- отвечала хозяйка.-- Уж пусть бы родной, пропадай добро, да хоть бы совесть не мучила! Всё бы спокойнее: совесть не ела бы... А то подумаю: живет у нас человек, как в своем доме, за квартиру не платит, уход за ним... А что он нам? Добро-то в кого? А черт знает!.. На пришпехте нашли... с улицы подняли... ни брат ни сват; ни брат ни сват... кузнец двоюродный нашему слесарю! Ека их совесть, совесть замучила!
-- Но он в несчастии, а несчастные достойны сострадания; на кого же и надеяться им, как не на добрых людей! Бог вам заплатит! -- с чувством сказала дева, третий месяц уже не платившая за квартиру.
-- Бог вам заплатит! -- повторила вдова, находившаяся в таком же положении, и обе они взглянули на хозяйку взором, вызывавшим на сострадание...
-- Заплатится сторицею,-- продолжала дева,-- потому что добродетель никогда не остается без награждения!
-- Добро -- так и есть добро... Уж человек без добра,-- начала вдова, но дева, которая была покрасноречивее и вообще сильней обладала способностью убеждения, перебила ее:
-- Вот намедни умерла Власьевна-то -- сказала она,-- и у нее нашли в сундуке сто тридцать восемь рублей да билет... Кто бы мог ожидать?.. Старушонка оборванная... Христа ради, можно сказать, приютили... Ведь это вам за добродетели ваши, Аксинья Федоровна!
-- А известно, за добродетели! -- подхватила вдова.
-- Власьевна была мне должна, да и похороны стали в копейку! -- сказала хозяйка с неудовольствием.-- Нечего тут и толковать про билет!.. Конечно,-- продолясала она смягчаясь,-- отчего и не потерпеть, да вот что: первого числа нам срок платить за треть по контракту домовому хозяину, а в деньгах нехватка...
Вдова и дева переменились в лице.
-- Потому,-- продолжала хозяйка, посмотрев на них значительно,-- я думала поступить иначе... Уж полно нам совеститься с ним, когда сам не знает совести...
-- А что и в самом деле,-- с живостью перебила вдова...
-- И точно,-- подхватила дева.
-- Но он болен; он в таком положении,-- робко заметила молодая девушка, в лице которой с самого начала разговора обнаружилось какое-то тревожное беспокойство.
Хозяйку явно удивило и раздражило такое дерзкое вмешательство.
-- Болен?..-- закричала она сердито.-- Так не подождать ли, покуда умрет...
-- Тише, тише! -- невольно воскликнула Фекла, дрожа и бледнея.-- Он может услышать!
-- А пускай его слушает! Не твое дело!
Фекла потупила глаза в свою работу...
-- Так я думала,-- продолжала хозяйка, обращаясь к своим собеседницам,-- поговорить с ним наотрез. Не отдаст ли хоть вещи, какие у него есть, -- всё чего-нибудь стоят.
-- Конечно, конечно! -- отвечали вдова и дева в один голос...
-- Помедлишь, и того лиши<шь>ся! Он сам все выпродаст да пропьет на поганых лекарствах. То и дело пристает к Федотычу: рубашку продай, книгу продай, -- ну, книги, черт с ними! -- сапоги, то, другое...
Из второго отделения снова раздался болезненный стон.
-- На! уж не кончается ли?-- воскликнула хозяйка изменившимся голосом.-- Хрипи! хрипи! -- злобно закричала она через минуту, овладев своим ужасом.-- Слыхали уж мы от тебя такую песенку! Вот что-то ты завтра запоешь!..
-- У меня все кишки перевернулись от его стона,-- заметила дева.
Вдова только перекрестилась.
-- Хоть бы записочку,-- продолжала хозяйка,-- дал, что всё какое у него есть имение оставляет нам за долг... А то угораздит его нелегкая умереть -- не поверят...
-- А что у него есть?-- с беспокойством спросила дева.-- Останется ли хоть на уплату вам да на похороны?
-- Ради бога, тише...-- сорвалось у молодой девушки, на которую передаваемый нами разговор производил, казалось, впечатление беспокойства, ежеминутно возраставшего.-- Он, кажется, проснулся!
И она, сама не зная, что делала, подбежала к столу и устремила умоляющий взор на тетку.
Тетка со всего размаха толкнула ее рукой в грудь, топнув ногою и прикрикнув, как на собаку:
-- На место!
Девушка села... На глазах ее были слезы.
-- Куда! на уплату, на похороны! -- начала хозяйка, успокоившись.-- Хоть бы половину... Что у него?-- какая-то старая шинелишка, кажись...
-- Сюртук,-- продолжала вдова,-- суконный, да уж куда стар!..
-- Фрак, жилет и штаны,-- докончила дева, в которой надежда выпутаться из затруднительного положения совершенно подавила на сей раз врожденную чопорность и претензию на хороший тон, составлявший лучшую мечту ее жизни.
-- Штаны-то обтрепанные! -- заметила вдова.
-- Всё тряпье, дрянь, ветошь, грошовая амуниция? Грош заплочено да пять раз ворочено! -- воскликнула хозяйка.-- Вынести на базар -- четвертак дадут да полтинник сдачи попросят... Ну, шинелька-то туда и сюда. Шинель я, пожалуй, сама в деньгах возьму. Верх-то на чуйку Федотычу изгодится, ему таковское носить да носить! Не по гостям ходить.
-- А подкладку мне уступите,-- подхватила вдова.-- Что она -- кажись, шелковая?
-- Как же, шелковая,-- отвечала хозяйка.-- Ведь вот дрянь голоногая, а туда же -- шелковая подкладка!
-- Я сошью из нее капот. А с вами сочтемся, матушка. -- Разумеется.
-- А мне шарф, мне шарф! -- кричала дева.-- Он такой длинный: я буду носить его вместо хвостов!
-- Хорошо, хорошо! -- отвечала хозяйка.-- Да всё это пустяки... этим квартиры не окупишь...
-- У него я намедни мельком в дверь видела какую-то шкатулку,-- заметила дева.-- В ней нет ничего?
-- И не то! Что там взять... Верно, пусто... Да вот Федотыч знает: он каждый день при нем... Федотыч, а Федотыч!
За перегородкой раздался густой, продолжительный зевок и потом вопрос:
-- Что, голубушка?
-- Спишь, голубчик?
-- Сплю, матушка, сплю...
-- Проснись на минуту... Скажи-ка нам, что в шкатулке-то у него?
-- У кого?
-- Да вот у жильца-то. Ты, чай, видел...
-- Как же... Не раз заставал: сидит перед ней дурак дураком и плачет, а она открыта...
-- Что же в ней?
-- Бумажки,-- отвечал впросонках хозяин.
-- Бумажки! -- повторили в один голос супруга, вдова и дева... Но заблуждение было непродолжительно.
-- Какие?-- недоверчиво спросила хозяйка.
-- Вестимо, не ассигнации; вздор: письма! Да что вам за охота пришла спрашивать? То-то бабье неразумное! Об чем ни толкует, а время-то идет да идет... Ей-богу, ей-богу, давно пора спать!..
-- Ну и спи себе с богом...
Слышно было, как счастливый хозяин перевернулся на другой бок...
-- И больше ничего! -- сказала дева со вздохом.-- Плохо!
-- Плохо! -- повторила вдова.
-- Нет, не совсем еще плохо,-- отвечала хозяйка таинственно...
-- А что?
-- Видели вы образок, что лежит около него на столе?
-- Тетушка, тетушка! -- начала молодая девушка укорительно. Но так грозно взглянула Дурандиха и такое сделала движение рукою, нагнувшись к ней в то же время всем корпусом, что ужас отнял у нее язык. Она замерла неподвижно с открытым ртом, и в глазах ее выражение страданья совершенно подавил страх.
-- Видела!
-- Видела!
-- Как жар горит,-- заключила хозяйка, давая вес каждому слову.-- Оправа-то, должно быть, не ме-дна-я...
У вдовы и девы глаза засверкали; хозяйка смотрела на них с торжеством, которому глубокое удивление к ее проницательности, может быть не без умысла отразившееся на лицах двух слушательниц, доставило обильную пищу. С минуту длилось молчание.
-- А портрет видели?-- спросила она еще торжественней...
[Старая вдова сделала вопросительную гримасу, старая дева хотела что-то отвечать; вдруг дверь из комнаты второго отделения отворилась, и страшный призрак, похожий более на скелет, чем на человека, неподвижно остановился в дверях...
Лицо его было бледно и безжизненно, глаза мутны. Дико и грозно смотрел он на злых сплетниц...
Как ни уверены были старые ведьмы, что призрак -- не кто иной, как их больной постоялец, однако нечаянное его появление заставило их вздрогнуть... Они смутились, уткнули головы в свои работы и хранили молчание...]
-- Что ж вы остановились!-- сказал больной.-- Продолжайте ваш а<у>кционный осмотр... Или вы думаете, что пересмотрели, рассортировали, оценили всё мое имущество?.. Ошибаетесь, у меня еще есть крест на шее, вы, верно, об нем забыли... Оцените уж и его, решите, кому он должен достаться, а то чтоб после моей смерти не поссориться... Долго ли: наследство такое завидное!
И больной, окончив напыщенную речь свою трагическим хохотом, устремил на сплетниц взгляд, который, казалось, говорил им: "Казнитесь! казнитесь! Вы заслужили свою казнь, и я не вправе щадить вас!" Те молчали по-прежнему и, казалось, смутились сильнее. Молодая девушка уже не могла владеть собою и плакала громко. Такой успех, очевидно, ободрил больного: торжественно протянув одну руку вперед, а на другую, локтем которой упирался он в косяк двери, положив голову, он готовился продолжать и, без сомнения, наговорил бы много прекрасных и сильных вещей, но прошла минута -- хозяйка успела овладеть своим безотчетным смущением, глаза ее налились кровью, в которой кипела и сверкала злость. Она грохнула кулаком по столу и закричала нагло:
-- А что ж, батюшка, третий месяц даром живешь, храним и холим тебя, да уж и слова не скажи! Не по деньгам спесь! Больно заважничал! И что такое мы говорили?
-- Я всё слышал,-- отвечал больной.
-- А хоть бы и всё! -- воскликнула хозяйка.-- Беда не велика: рта никому не зажмешь... Правду всегда скажу, отцу родному скажу...
-- Я еще жив,-- продолжал больной,-- а вы уже делите мое достояние... в судорогах страданья перемог я силу пожиравшей меня болезни, и какое было первое слово, коснувшееся моего слуха, моего только что воротившегося сознания?.. Не задушаемый радостными рыданьями голос матери, не нежный лепет обрадованной сестры, друга,-- но... боже мой! боже мой! За что столько страданий на одного меня, на одного? Нет! моя бедная природа не в силах снести так много! Нужды нет... вы правы... вы бедные люди...
-- Так о чем же тут и толковать, коли сам согласен...
-- Не за себя, не за свое имущество больно мне: хороните меня заживо, делите мои вещи; я стерплю, но...
-- Что, батюшка?
-- Ради бога, не говорите вперед, по крайней мере громко, о том, что дорого моему сердцу... Вы меня напугали, моему больному воображению представилось, что вы уже входите ко мне, хотите разлучить меня с образом, которым благословила меня мать, с портретом второго моего отца. Нет, нет! Я не отдам их вам; я хотел бы унесть их с собою в могилу.
Больной весь дрожал, произнося последние слова, и заключил пламенную речь свою трагическим жестом, который чуть не стоил ему падения. С трудом удержался он на ногах, ухватившись за дверь, и долго, обессиленный напряжением, стоял неподвижно, собираясь с силами. Наконец возвратился он в свою комнату шагом нетвердым и медленным, но всё сохраняя ту особого рода торжественность, которая не покидает иных людей и тогда, когда они повязывают галстук.
-- Вот новости! -- сказала злобно хозяйка, захлопывая за ним дверь.-- Федотыч, а Федотыч!
-- Что, матушка?
-- Встань, старый хрыч!
-- Иду.
-- Слышишь ли, чтобы его,-- закричала она тоном, предупреждающим возражения, указывая на дверь, куда скрылся больной,-- чтоб его завтра же не было!
-- Да помилуйте, матушка, что же мне... как же я с ним... На улицу, что ли, я его выкину? ходить не может!
-- Ну, уж как знаешь.
-- Нельзя, совсем нельзя... Вот кабы ему полегче... начал бы выходить, прогуляться, что ли, бы вздумал -- тогда... ну тогда... сами видели, матушка,-- знаю уж как, не в первый раз!
Он улыбнулся слабо, но в глупо самодовольной улыбке его было столько уверенности, что молодую девушку, не перестававшую следить за разговором, кинуло в дрожь.
-- Болен! болен! а сегодня так горланил,-- сказала хозяйка,-- что куды твой здоровый. Видно, выздоравливает... Смотри же, как только поправится... Надо будет взять и записочку...
-- Ну уж еще говоришь -- не бывало, что ли! Уж знаю я как -- небось, не останется долго на месте... Не в первый раз!
-- А уж, ей-богу, и спать пора...-- продолжал он.-- Ей-богу, пора! Чай, уж не рано...
-- Час первый.
-- Вот как. До двенадцати! Ох, ох-оох! что мы за господа такие, чтоб сидеть до двенадцати! -- сказал старик, зевая протяжно...
Улеглись.

-----

-- Вы, батюшка, вчера изволили поругаться с женой. Осмелюсь вам доложить: баба глупая, ничего не понимает. Плюньте на нее, дуру! Извините за ее простоту!
-- Ничего, не беспокойтесь...
-- Вот, слава богу, здоровье ваше поправляется... Уж как я рад, как я рад за вас. А то, право,-- дело прошлое -- недалеко было и до того... Лица на вас не было: осмелюсь вам доложить -- изволили выть, метаться как угорелым,. даже раз песню изволили затянуть, а голос у вас такой странный, точно, осмелюсь вам доложить, порют вас или гонят сквозь строй... Уж что я принял с вами страды: верите ли богу, спать не спал, лежу да только и думаю: "Ну, угодить ему сердечному к Волкову в гости". {На Волково кладбище.} Только засну, глядь -- Феклушка бежит: "Дядюшка, а дядюшка! поди к жильцу-то. Слышишь, как стонет? Голубчик, поди!" -- "Да, дура ты, легче, что ли, будет ему, что я пойлу, чем я ему пособлю?" Таки нет, она всё свое: "Поди да поди! Голубчик, такой, сякой", плачет, ластится, целует меня, старика, и ведь не отстанет, пока не пойдешь... Просто глупость такая -- так жаль ее станет, что пе можешь ей отказать... Да вот, слава богу, теперь вам хорошо. Вы, осмелюсь вам доложить, долго еще изволите прожить на квартире?
-- Покуда куплю свой дом, всё буду жить на квартирах...
-- Так-с... Отчего же... Оно конечно... человеку надо где-нибудь жить. Только... осмелюсь вам доложить, у нас вашу квартиру берут.
-- Хорошо, пожалуй, я хоть сейчас перееду. Только не знаю, выгодно ли вам будет: денег я теперь отдать не могу.
-- Ничего-с, ничего-с, помилуйте, время терпит...
-- Вы честнее своей жены...
-- Что она! Осмелюсь доложить -- баба... в ней, сказать, чувства никакого нет... Когда будут, тогда и отдадите.
-- Я не хочу пользоваться вашим великодушием! Я отдам завтра же, а если не получу денег, у вас останутся в обеспечение долга мои вещи и мебель: добра хоть не много, а сорока рублей ваших оно стоит!
-- Точно-с. Один стол письменный -- пару целковых дадут. Так оставите?
-- Ну да...
-- Безо всего-с?
-- А что еще надо?
-- Вы уж пожалуйте и записочку, что вот де я, нижеподписавшийся, должен такому-то отставному ундер-офицеру Егору Федотову Дурандину столько-то и в обеспечение предоставляю мебель и вещи... Да, ваше благородие, не поленитесь: черкните теперь же -- успокойте глупую бабу, оно и мне и вам лучше: не ворчит окаянная!
Поэт по диктовке хозяина написал требуемую записку и ушел со двора. Где он был и что делал, мы объяснять не будем, потому что все такие подробности нейдут к нашему рассказу, довольно знать читателю, что было уже довольно поздно, когда он направил шаги к своей квартире, Там ждал его новый удар.
-- Что вам надо?-- грубо спросил дворник, загородив фигурой своей отпертую калитку, как скоро узнал нашего героя.
-- Здесь моя квартира.
-- Квартира! Будто?.. Убирайся, любезный, подобру-поздорову. Теперь ночь. Нечего по чужим домам шататься: как раз угодишь в будку! У нас все жильцы дома.
И дворник хотел захлопнуть калитку. Но поэт, оттолкнув его, вскочил на двор и скорыми шагами пошел к флигелю...
-- Напрасно изволите беспокоиться,-- кричал вслед ему дворник...-- Отставка!
С ловкостью, которую сообщает привычка, взбежал поэт наш по темной лестнице, ощупал дверь и начал стучаться.
-- Кто там?-- спросил женский голос.
-- Я, отворите.
-- Федотыч, а Федотыч!
Нескоро ленивые шаги и тяжелое сопенье возвестили о приближении к двери нового лица.
-- Что вам угодно?-- спросил мужской голос.
-- Отоприте, я здешний жилец.
-- Жилец! -- закричал женский голос.-- У нас жильцы все дома!
-- Вы с ума сошли!.. Говорю вам, что я ваш жилец. Сегодня поутру оставил квартиру и теперь возвращаюсь,
-- Осмелюсь вам доложить,-- перебил мужской голос с необыкновенною кротостию,-- вы изволите говорить справедливо. Вы точно нанимали у нас квартиру, но изволили от нее отказаться, и я отдал ее другому...
-- Вздор! Я не отказывался.
-- Как угодно.
-- Вы не имеете права согнать меня в такую пору таким бесчестным образом с квартиры, завладеть моими вещами! Я буду жаловаться!
-- Вся ваша воля! Осмелюсь вам доложить: вы сами изволили дать записочку, что вещи оставляете под залог, а квартире не стоять же пустой... Дело мое чистое: уж и надзиратель известен...
-- Бездельник!
И юноша, полный благородного негодования, удалился быстрыми шагами, но, как ни скоро шел он, до него не мог не долететь торжествующий смех, раздавшийся во флигеле; ушел, взбешенный до крайности, и яростно пробежал мимо предусмотрительного дворника, который поджидал его с ключами у ворот и, запирая за ним калитку, пустил вслед ему замечание:
-- А туда же, еще называется барин!
Так кончилась небольшая комедийка, разыгранная отставным сонным солдатом с опрометчивым нашим героем,-- комедийка, доказывающая, что если Федотыч и точно был глуп, как утверждала жена его (а на такое свидетельство мы не можем не обратить внимания), то всё же обладал значительною долею того особенного плутовства, которого нет в редком русском человеке и которого не выколотишь из него никаким чубуком.
-- Ну, дурак, ты сегодня отличился! -- сказала Дурандиха и налила мужу стакан водки.
Он, не исторгнутый из обычной апатии своей даже удачею своего умысла,-- может быть, потому, что уж не раз случалось ему откалывать такие коленца,-- выпил молча и ушел спать. А Дурандиха долго еще толковала со своими компаньонками, необыкновенно повеселевшими, пила вино и на сон грядущий оттаскала за косу Феклушку за то, что она не только не принимала участия в общей радости, но даже казалась грустнее обыкновенного...
Герой наш, полубольной, полный бессильной ярости, очутился на улице в глухую осеннюю ночь без пристанища...
Тяжело человеку смотреть на пестрый, бесчисленный ряд громадных зданий, которые в состоянии вместить десятки тысяч семейств, и знать, что ни в одном из них нет для него приюта, нет тесного уголка, где бы он мог согреться, отдохнуть от забот и усталости, успокоить душу и тело... тяжело, мучительно-обидно! Клим не плакал, не роптал: судьба уже обрушила на главу его множество гораздо важнейших несчастий, так что последнее скорей можно было принять за шутку ее, чем за обиду... Но не менее того и оно было важно. Едва только несколько оправившись от болезни, еще слабый телом, растерзанный душою, Клим принужден был провесть ночь на улице; вместо спокойствия, которое так нужно было ему, мелькнула в перспективе голодная смерть, на мостовой, в виду множества добрых людей... Тут есть о чем подумать, есть о чем вздохнуть... Машинально ходил Клим из улицы в улицу, из переулка в переулок... Вдруг он остановился против одного дома. Здесь жила его прежняя хозяйка. "Зайди,-- шептал ему тайный голос.-- У нее, может быть, не занята еще комната подле спальни; ты беден, ты без приюта -- она отогреет тебя, укроет от непогоды..."
-- Нет, нет! -- громко воскликнул Клим и опрометью бросился далее. "А вот дом того франта, который некогда просил тебя отбить у него любовницу. Может быть, он еще от нее не избавился; попробуй, он богат, силен и щедр!" -- продолжал тайный голос, но Клим не слушал и бежал далее... "А вот здесь живет экзекутор,-- заговорил опять тайный голос, когда Клим прошел несколько улиц,-- согласись на женитьбу... Что нужды, что жена будет дурна, не по сердцу, за ней дают десять тысяч, а теперь у тебя нет десяти копеек..." Но добродетельный герой наш еще шибче побежал прочь от дома экзекутора, как будто чем испуганный, а дождь между тем лил ливмя, а пронзительный ветер пробирал до костей. Согласитесь, что надобно иметь большую твердость, чтоб устоять против явных искушений и остаться верным добродетели в такую дурную погоду...
Клим дрожал всем телом; глаза его горели болезненным огнем, голова была горяча, как раскаленное железо, а по всему телу пробегал судорожный холод; вследствие душевных потрясений и продолжительной прогулки на сыром воздухе недавняя болезнь, очевидно, начала возвращаться. Он уже не мог идти далее и присел на лесенке какого-то магазина. Тяжело, тяжело было ему. Видеть неминуемую погибель, близкую смерть -- и от каких причин! О, вы не испытали! Вы не можете судить, как убийственно обидно для человека подобное положение. Не мучительно, не неприятно, а именно обидно! Весело погибать в честном бою с врагом, в борьбе с карающим роком -- лицом к лицу, грудь с грудью... о, весело! Но погибать под гнетом каких-нибудь ничтожных обстоятельств, которых влияние мог бы разрушить первый глупец, первый бессмысленный бродяга, у которого есть в кармане несколько рублей... о, смешно, смешно!
Вдали по проспекту раздавались шаги, которые всё становились ближе и ближе. Клим поднял голову.. При свете фонарей ему удалось рассмотреть двух человек, идущих к нему; один был старый, другой молодой; одежда их была почти одинакова, и у обоих одинаково бедна, с заплатами, за плечами их было что-<то> вроде походных котомок; в руках старика палка. Приближаясь к тому месту, где сидел Клим, они о чем-то очень жарко разговаривали и, казалось, были навеселе.
Вдруг молодой, заметив Клима, быстро забежал вперед, подскочил к нему, протянул руку и жалобно произнес:
-- Христа ради! на бедность! грошик! барин добрый!
Герой наш захохотал дико и напыщенно, потому что так уж были построены его мысли, что он не мог пропустить столь прекрасного случая, чтоб не принять его за новую бесчеловечную насмешку судьбы.
-- У меня! -- воскликнул он. -- Просят денег. У меня!
И он опять захохотал. А нищий еще жалобнее повторил свою просьбу. В то время, запыхавшись, нагнал его старый товарищ, кричавший ему еще издали:
-- Постой! постой! Я постарше тебя!
И старый нищий, по примеру молодого, протянул руку к нашему герою и уже начал ту же беззаветную фразу, но вдруг на половине остановился и пристально посмотрел в бледное лицо продрогшего юноши.
-- Ба! ба! ба! никак, нашего поля ягода! -- сказал он.-- Что с тобой, господин?
-- Я ничего не могу вам дать, добрые люди,-- отвечал наш герой.-- Ступайте своей дорогой!
И он плотней завернулся в свою легкую шинель и сел снова на лесенку.
-- Пойдем! -- шепнул молодой нищий старому. Но старик не трогался с места.
-- Озяб?-- спросил он.
-- Озяб.
-- Так что ж ты уселся тут?.. Не лето, брат... Чем глубже ночь, то холодней будет... Ночевать негде, что ли?
Во всяком другом случае герой наш, верно, распространился бы с той высокой и гордой иронией, к которой столько был способен, об удобствах и приятностях ночлега на улице под открытым небом, где вольно дышится во всю грудь и сладок сон, навеваемый пронзительным гуденьем осеннего ветра и охраняемый добрыми светилами ночными. Но теперь, когда холод сковал ему даже самый язык, он мог отвечать только:
-- Ночую и здесь.
-- Пойдем! -- шепнул опять молодой нищий, потянув старика за рукав. Но тот рассердился.
-- Пойдем! пойдем! -- возразил он.-- Небось, как тебя полуживого вынимали из сугроба, никто не кричал: пойдем! Бросить бы тебя, подлеца! Замерз бы, как крыса... А вот здесь, как надо другому помочь,-- так пойдем!
Услышав, что нищий хочет ему помочь, герой наш горько усмехнулся.
-- Плохой ночлег на улице,-- продолжал старик, обращаясь к нему.-- Слышь, как ветерок-от гудит -- ветерок-то с моря: проберет хоть кого... Вишь, ты как дрожишь... До утра так окостенеешь, что тебя штофом пеннику не справишь... Пойдем к нам... у нас не больно красиво и просторно, зато тепло... переночуешь, а там куда хочешь ступай себе... А?
-- Мне нечем заплатить вам за ночлег,-- отвечал наш герой.
-- Не о плате речь! Какая нам с тебя плата! Вишь, ты весь дрожишь как осиновый лист, и лица на тебе нет, а туда же, спесь. С богатым спесивься -- богатый скорей тебя осмеет и куском попрекнет. А мы сами, брат, пробовали всего; наш кусок в горле не станет. Толком тебе говорю; нам тебя что пустить на ночь, что не пустить, один расчет! ни убытку, ни прибыли! У нас квартера большая на счет всей артели. А стыдно тебе ночевать с нами, пожалуй и особую комнату дадим наверху,-- она у нас пустая стоит. Живи сколько хочешь. Только холодна, окаянная.
-- Хорошо, я иду,-- сказал наш герой голосом человека, решающегося на великую жертву.
Пошли...