Мертвое озеро - Некрасов Н.А.

Полное собрание сочинений и писем в пятнадцати томах
Том 10 книга I
Л., "Наука", 1985
OCR Ловецкая Т. Ю.

Том третий

Часть тринадцатая

Глава LXIII

Бенефициантка

Сколько тревог и волнения для актрисы в день ее бенефиса! Колокольчик в ее квартире беспрерывно раздается, являются лакеи с пакетами, с которых не без волнения срывается бенефицианткой печать, и улыбка удовольствия или презрения выражается на ее озабоченном лице. В это утро нет минуты для нее свободной: примерить костюм, заказать ужин, закупить вина, разослать билеты лицам, пользующимся ее уважением. Каждый час приносятся известия о распродаже билетов в кассе, и если толпа большая у окна, то даются тайные инструкции увеличить цену на билеты.
В уборной бенефициантки множество народу, чай, как разливное море, льется в уста всех. Бутылки с вином, пирог, конфекты стоят на окнах уборной. Если в пьесе нужно угощение, то бенефициантка считает обязанностью подать его настоящее, а не картонный пирог и не пустую бутылку.
Был бенефис одной актрисы; театр был полон; бенефициантку встретили продолжительным рукоплесканием, стучанием палками и ногами.
После первого акта бенефициантка подрумянивала себе щеки у трюмо. Уборная ее была большая комната, меблированная очень хорошо; в углу сидел за столом мрачного вида старик, раскладывавший по кучкам деньги, вынимаемые из ридикюля. Руки его слегка дрожали, а глаза блистали каким-то странным в его лета огнем. Он вслух считал деньги и, отделив несколько кучек серебра и ассигнаций, сказал:
-- Ровно тысяча! это верно: три раза пересчитывал.
-- Ужасно дешево пущен раек! -- заметила бенефициантка, пристально всматриваясь в себя. Держа в руке румяны, она в нерешительности то приближала руку к щеке, то удаляла ее.
-- Как! дешево? -- с удивлением спросил мрачного вида старик.
-- Ну да! сами сказали, что половина народу ушла назад.
-- Оно так; но если б вы слышали, как сначала публика была недовольна. Один пожилой господин так раскричался!..
-- Дурак! он, верно, думает, что с него одного возьмут такую цену! Ну и не взял билета? Чего он хотел -- ложу?
-- Креслы!
Бенефициантка засмеялась и сказала:
-- Чем дороже пустить билеты в бенефис, тем более можно надеяться на полный сбор, потому что каждому льстит, что он был в бенефисе. Да если бы пустить дешево в кассе, тогда что бы присылали на дом за билеты! -- так рассуждала бенефициантка, а мрачного вида старик с удовольствием слушал ее, потирая руки.
В уборную вбежало несколько актрис и актеров с поздравлениями по случаю хорошего приема бенефициантки публикой. Но при виде денег все обступили стол и осыпали вопросами мрачного старика: "Сколько очистилось? Почем был пущен 1-й ярус лож?" -- и так далее.
-- Очистилось четыре тысячи, да на дому до трех тысяч,-- небрежно отвечала бенефициантка.
Некоторые актрисы выразительно перемигнулись между собою. Один из актеров, в испанском плаще и с наклеенными усами, сказал:
-- Вот это бенефис! не то что у Лапотниковой: всего было сто человек... и с детьми-то ее!
-- Своих приплатила по расходу пьесы... ха-ха-ха! -- заметила молоденькая актриса.
И смех сделался общим, но от стука в дверь уборной замолк, и многие из присутствующих закричали:
-- Войдите, войдите!
-- Любская здесь одевается? -- раздался сиповатый, дрожащий голос за ширмами, которыми была отгорожена дверь уборной.
-- Здесь! здесь! -- отвечали все в один голос, и любопытство озарило их лица.
-- Можно войти? ее нет здесь? -- опять раздался сиповатый голос.
-- Я здесь! -- отвечала бенефициантка, выступая вперед.
Из-за ширм показалось лицо, знакомое уже читателям: то был Остроухов, который, очутясь в ярко освещенной комнате, с минуту озирался кругом, ничего не видя.
-- Ты, кажется, меня не узнаешь,-- подходя к Остроухову, сказала бенефициантка.
Немудрено, что Остроухов не вдруг узнал Любскую. Между той, которая оставила город NNN, и теперешней почти ничего не было общего. Года не сделали большого влияния на красоту ее. Нет, она, казалось, в эту минуту была во всем блеске. Но выражение лица до того изменилось, что Остроухов глядел во все глаза на Любскую, как бы стараясь отыскать в ее лице хотя одну черту, глубоко запечатлевшуюся в его памяти.
-- Неужели я так изменилась? -- ласково и в волнении спросила Любская.
Остроухов, как бы узнав ее теперь только, радостно кинулся к ней, обнял ее и с жаром поцеловал в щеки, в губы и в лоб, бормоча:
-- Так это ты? Наконец-то я тебя опять вижу!
Любская вырывалась из его объятий, сердито крича:
-- С ума сошел! дурак! что с тобой?
Присутствующие с ужасом глядели на Остроухова, которого оттолкнула Любская, крича своей горничной:
-- Белил, румян!!
Остроухов пугливо вытирал рукой губы и с ужасом смотрел на румяны, как будто бы то была кровь. Потом он робко взглянул на Любскую, озабоченно забеливавшую свое лицо.
Остроухов нашел, что в красоте Любская очень много выиграла; может быть, костюм и сильное освещение способствовали немало этому. Но он не мог не сознаться, что это не та Любская, с ласковым взглядом, с кротким голосом. И, как бы рассуждая сам с собой, он произнес, глядя на Любскую:
-- Да, много, много изменилась!
-- Небось, ты мало изменился! -- смеясь, отвечала Любская.
-- Что я? Но знаешь ли: ведь ты лучше стала!
На лице Любской заметно показалась улыбка гордости и самодовольствия, и, продолжая подрумяниваться, она сказала:
-- Лучше не лучше... а знаешь ли, ты попал на мой бенефис?
-- Я бы, может быть, и не так скоро нашел тебя, если бы не твой бенефис. Я спал у себя и слышу впросонках: читают афишу за перегородкой... прислушиваюсь: твое имя. Я вскочил да сломя голову! взял извозчика, говорю... Ах, я и забыл его... дай-ка мне гривенник!
Любская обратилась к мрачному старику, продолжавшему считать деньги, и сказала:
-- Дайте ему гривенник!
Мрачного вида старик злобно посмотрел на Остроухова и грубо кинул ему гривенник по столу.
-- Скажи, зачем ты приехал в Петербург? и каким образом? -- спрашивала его Любская.
-- Я приехал для тебя! -- отвечал печально Остроухое.
Колокольчик, раздавшийся у двери уборной, привел всех в волнение. Все побежали из комнаты. Любская, подбирая шлейф своей мантии, сказала Остроухову:
-- Для меня?? зачем же? скажи-ка!
-- Нет, после, после! -- отвечал в волнении Остроухов.
-- Какие глупости! да разве что-нибудь ужасное? Я, право, не знаю ничего, что могло бы меня огорчить. Мы так давно не видались, у меня там никого нет близких!..-- в недоумении говорила Любская, как бы стараясь разгадать причину приезда Остроухова, и нетерпеливо прибавила: -- Да говори: я ведь не ребенок, как была прежде.
Остроухое сначала не решался, но при повелительном жесте Любской он нагнулся к ее уху и шепнул что-то. Любская быстро отшатнулась назад, поглядела с минуту на Остроухова и потом засмеялась, сказав:
-- Напрасно хлопотал из-за пустяков. Ну и только?
Остроухов молчал, глядя странно на Любскую, которая на звон колокольчика быстро пошла к двери, сказав Остроухову:
-- Ты подожди меня!
И она скрылась.
Остроухов и без ее приказания остался бы. Он долго стоял на том месте, где его оставила Любская, перебирая губами:
-- Ну только-то? гм!! только-то!!
Вздохнув тяжело, Остроухов сел на стул, стоявший против трюмо, и, увидев в нем свою фигуру, с грустью покачал головой и с презрением произнес:
-- Господи, господи! как же глупа эта старая башка!
И он, с силою ударив себя в лоб, отвернулся с сердцем от трюмо и устремил глаза свои на старика мрачного вида, совершенно углубленного в счет денег.
-- Вы ее кассир сегодня? -- спросил у него Остроухов после некоторого молчания.
Старик вместо ответа сухо кивнул головой.
-- А хорош сбор?
Старик опять кивнул головой.
Остроухов искоса поглядел на него и начал ходить по уборной.
Его изношенное, старого покроя платье, размашистые манеры, покрытое морщинами лицо, всклокоченные волосы очень были странны в ярко освещенной комнате, убранной с роскошью, и посреди денег, брильянтов и других дорогих вещей, разбросанных на столах.
Горничная неутомимо следила за его движениями, и когда Остроухов подошел к столу, где были разбросаны вещи, она без церемонии стала их убирать в ящик и заперла на ключ. Остроухов не замечал этого; он разглядывал дорогой несессер и спросил горничную:
-- Это чей?
-- Наш-с! -- отвечала горничная и тоже стала его укладывать.
Остроухов, казалось, только теперь понял, в чем дело; однако ж без гнева и без гримасы он быстро отошел от стола и спросил горничную:
-- А что, скоро кончится это действие?
-- Я не знаю-с: пьесу в первый раз дают.
-- Гм! Ну а как -- билеты сама она развозила? или не в моде? а?
-- К нам-с сами все приезжают или присылают за ними,-- с гордостью отвечала горничная.
-- Вот! оно и лучше, чем самому мерить лестницы да по часу ждать в передней, да еще вышлют сказать с лакеем, что, дескать, убирайся восвояси. А не то велят оставить билеты, а деньги, мол, после! Нет, так, как я вижу, лучше. И актер не унижается, да и публика свободна -- взять билет или нет.
-- Что город, то норов, что деревня...
-- То обычай... так! -- перебил Остроухов старика мрачного вида и продолжал: -- Уж коли есть в крови способность низкопоклонничать, так хорошо жить; не посмотрит и на обычай. Я вот знавал одного актера: дрянь был, ну а везло,-- полный бенефис, да еще цену какую соберет. Вот целый год вьется да увивается около какого-нибудь театрала. И куплетцы ему сочиняет, и детей своих всех нарядит шутами да разыграет с ними комедию на его празднике; ну вот, придет бенефис его, а он и бух в ноги милостивцу, говорит: жена, малые дети, помоги! Как так? А вот увидишь, только созови побольше гостей. Обед задает театрал, созовет весь город. Подают суп, а пирожки несет по-поварски одетый будущий бенефициант и потчует усердно гостей, упрашивает кого два, кого четыре взять. Гости берут, едят, а к концу обеда мнимый повар возьмет серебряную тарелку, да и ну обходить да собирать деньги за пирожки, а билеты в руки. Вот как деньги достают! -- ораторствовал Остроухов.
В это время впопыхах вбежала Любская, срывая с себя платье, вещи и крича:
-- Переодеваться, переодеваться!
Платье трещало, брильянты летели на пол, волосы если запутывались, то клоками вырывались или отрезывались. Минуты скорого переодеванья имеют что-то лихорадочное. Остроухов принимал такое сильное участие в переодеванье Любской, что повторял почти все жесты, какие делала она.
-- На сцену, на сцену! -- раздался запыхавшийся голос у дверей.
-- Сейчас, сейчас! -- кричала Любская и топала ногами на свою горничную, замешкавшуюся с вуалем.
Любская кинулась к дверям и остановилась, сказав:
-- Войдите, вы можете подождать, я сейчас вернусь.
-- Вы играли превосходно! -- отвечал чей-то голос за ширмами.
-- Извините, я спешу,-- сказала Любская и исчезла.
В уборную вошел Тавровский. Увидав Остроухова, он нахмурил брови.
-- Вы меня не узнаете? -- кланяясь, сказал Остроухое.
-- А-а-а! старые знакомые! Это как вы сюда попали? Даша! не скрываете ли вы сюрприз публике, какой-нибудь дивертисемент из него?
Даша, горничная Любской, залилась смехом.
-- Нет-с, я в дивертисементах никогда не участвовал: мое амплуа -- драма,-- несколько обиженным голосом отвечал Остроухов.
-- Это, впрочем, сейчас видно: у вас и наружность драматическая.
-- Зато я в жизни никакой драмы не устроил и никого не заставил проливать слезы.
-- Я замечаю, что вы очень смелы в уборной! -- с презрением и не без досады проворчал Тавровский.
-- Может быть, потому, что здесь я не боюсь никого, кто бы, зная мою слабость, воспользовался ею,-- понизив голос, отвечал Остроухов.
Тавровский гордо взглянул на него и сказал:
-- Вы очень ошиблись, если думали, что я принимал какие-нибудь меры...
-- Не вы, а ваш верный слуга.
-- Я не виноват, что вы имеете привычку дружиться с лакеями.
Остроухов весь вспыхнул и, едва сдерживая свой гнев, с расстановкой сказал:
-- А у вас, верно, вошло в привычку оскорблять людей, ниже вас стоящих, не краснея! Это доказывает, сколько мало вас воспитывали, и если бы не...
-- Прошу не продолжать!! -- крикнул грозно Тавровский и, подойдя к столу, у которого сидел мрачного вида старик, сказал:
-- Кажется, полон театр и цена очень дорогая, мне говорили.
-- Пустяки-с,-- возразил мрачного вида старик.
-- Возьмите кстати и за мои креслы.
И Тавровский положил на стол ассигнацию в двести рублей.
Остроухов неожиданно кинулся к столу: бумажка очутилась в руках его. Старик с ужасом сказал:
-- Что вы? как вы смеете чужие деньги трогать?
-- Возьмите назад! я отдаю их вам от нее. Она не захочет... -- крикнул Остроухов; но его слова были заглушаемы голосом мрачного старика:
-- Вы ее разорвете! оставьте!
-- Я не хочу, чтоб он платил ей! -- выходя из себя, сказал Остроухов.
Он рванул бумажку, и половина ее осталась у него в руке, а другая у старика, из груди которого вырвался дикий крик.
Остроухов подал деньги Тавровскому, который стоял у трюмо и оттуда следил за борьбой. Тавровский отклонился от Остроухова и сказал:
-- Я советую вам лечиться, потому что такие вещи можно делать только в белой горячке.
И Тавровский пошел к двери, но остановился. Любская, усталая, вошла в уборную и спросила:
-- Что за шум?
-- Да вот здесь есть господин в белой горячке,-- отвечал Тавровский.
-- То, что я сделал... я уверен, она будет довольна мною! -- перебил его Остроухов.
-- Посмотрите, что он наделал! -- чуть не плача, говорил мрачного вида старик, прилаживая половинки бумажки.
Любская, взяв ее, спросила:
-- Это как он ее разорвал?
-- Брось ее: эти деньги от него! он вздумал оскорблять меня; ты...-- голос Остроухова задрожал, и он замолк, глядя на Любскую, которая, усмехнувшись, положила ассигнацию в несессер свой.
-- Прощайте! -- сказал Тавровский.
-- Погодите; два слова! -- отвечала Любская.
-- Нельзя ли отложить?
-- А-а-а! вы, верно, уже догадываетесь, в чем дело! -- подходя к нему, сказала Любская.
-- Этот сумасброд, кажется, сделался моим трубадуром и везде расславляет...
-- Имя вашей красавицы!
-- Знаете ли, ужасно смешно видеть вас под защитою этого ярмарочного актера! -- смеясь, сказал Тавровский.
-- Но, я думаю, вы еще смешнее в роли жениха.
-- Вы, я вижу, за серьезное приняли всё, что наболтали вам?
-- Я столько раз, по вашим уверениям, считала за шутки вещи очень важные, что теперь я наоборот делаю.
-- То есть всё, что я ни скажу серьезно, вы принимаете за шутку, и наоборот?
-- Да!
-- Тогда я вам скажу серьезно, что я женюсь! и скоро! Как вы это примете?? -- принужденно смеясь, сказал Тавровский.
-- Я шутя вам буду отвечать, что этому не бывать. Ведь вы давно бы женились; но вы чувствуете, что неспособны к семейной жизни, что сделаете несчастной ту, которая свяжет с вами жизнь свою... ха-ха-ха!
И Любская смеялась очень весело.
-- Вы, кажется, горячитесь! -- заметил ей Тавровский.
-- Нисколько!
Весь их разговор происходил за ширмами очень тихо; особенно те слова, которые были многозначительны, произносились чуть слышно. Звонок, раздавшийся опять у двери, заставил их разойтись. Любская приветливо сказала Тавровскому:
-- Я надеюсь, после спектакля вы ко мне ужинать?
-- Непременно! непременно! -- уходя, отвечал Тавровский.
Когда кончился спектакль, Любская, после нескольких вызовов, переодетая в капот, считала деньги и укладывала их в маленький ящик; горничная ее убирала костюмы в картонки, а Остроухов скорыми шагами мрачно ходил по комнате.
Любская прервала молчание:
-- Ну, долго ли ты здесь пробудешь?
-- Не знаю!
-- Однако что тебе здесь делать?
-- О, я знаю... нет, я уеду, я очень скоро уеду отсюда! -- как бы в отчаянии говорил Остроухов.
-- Карета готова,-- сказал мрачного вида старик, войдя в уборную в шинели.
-- Возьмите несессер! -- надевая салоп, отвечала Любская.
Мрачного вида старик исполнил приказание и вышел.
-- Кто это у тебя? -- спросил Остроухов.
-- Неужели не догадался?
-- Кто?
-- А, Федор Андреич! -- равнодушно отвечала Любская.
-- Так этот! -- вскрикнул Остроухов и с удивлением глядел на Любскую, которая, взяв ящик с деньгами и озираясь кругом, сказала, уходя к дверям:
-- Даша, не забыли ли мы чего?
-- Нет-с, всё взято.
-- Да! прощай! -- повернув голову к Остроухову, сказала Любская и прибавила: -- Ты сегодня не приходи ко мне: у меня гости; а завтра поутру мы еще раз переговорим.
И она вышла.
Остроухов как пригвожденный стоял на одном месте и смотрел в дверь, куда удалилась Любская.
Кучер вынес корзины и картоны из уборной. Женщина с ключами всё прибрала в ней, погасила лампы и, готовясь гасить последнюю, грубо сказала:
-- Ну, что стоите? здесь ночевать нельзя.
Остроухов вышел из уборной на сцену, которая быстро темнела; смрад от загашенных ламп разливался всюду; таскали кулисы, ставя их по местам. Мужики шумели между собой. Занавес взвился, и темный партер открылся, как пропасть. Сцена, не застановленная кулисами, казалась огромною. Остроухов, прижавшись в угол, следил машинально за всем, что происходило вокруг него. Наконец полили сцену, чтоб потушить искру, на случай, если б она как-нибудь попала в щель, и всё замолкло. Остроухов очнулся; но было поздно: сцена была пуста и темна. Вдруг показался вдали огонек, вот ближе и ближе: мужик пробирался по сцене с фонарем в руке. Остроухов кинулся к нему, спрашивая, как выйти.
-- Эх, как засиделся! кругом заперто! иди через люк! -- отвечал мужик.
И Остроухов скрылся с ним в люке.

На другой день мужчина и женщина не очень смело вошли в прихожую Натальи Кирилловны и спросили: "Дома ли Любовь Алексеевна Куратова?"
-- Дома-с; а как доложить об вас? -- спросил швейцар.
-- Скажи, что госпожа Любская и господин Остроухов желают ее видеть,-- отвечала поспешно дама.
Через минуту они были приведены в приемную комнату к Любе.