Три страны света - Некрасов Н.А.

Роман

Верxне-Волжское книжное издательство, Ярославль, 1965
OCR Бычков М.Н.

Часть вторая

Глава VI

ПРАВАЯ РУКА

В шесть часов утра, Харитон Сидорыч проснулся и разбудил прочих приказчиков. Толстая и красная кухарка принесла огромный самовар и корзинку с хлебом. Напившись чаю, каждый занялся своим делом. Правая Рука, в халате, перед которым сюртук его мог показаться образцом чистоты и изящества, с растрепанной головой и неумытым лицом, сел к своему столу и погрузился в работу. Поминутно брал он то одну, то другую толстую книгу, прикидывал что-то на счетах и записывал цифры на особый листок. Не успел он кончить своего дела, которое, по-видимому, сильно интересовало его, как послышались за спиной его громкие шаги. Он оглянулся и быстро вскочил: перед ним стоял Кирпичов, возвращавшийся по черной лестнице с ночных похождений. Лицо его было измято и бледно, глаза тусклы, узел шарфа торчал на боку, а концы его болтались сверх сюртука; только две дырочки, уцелевшие на шарфе, свидетельствовали о брильянтовой булавке, которой Правая Рука не замечал на своем хозяине.
- А, душенька, вы уж за работой! - начал Кирпичов, дружелюбно подавая руку своему приказчику. - Ну, доброе дело! А мы вот немножко покутили... не все работать... надо же и покутить... Не правда ли, душенька?
И он ласково положил руку на плечо своему приказчику.
- Правда, - угрюмо отвечал приказчик.
- Полноте, Харитон Сидорыч, сердиться! полно, душенька! - воскликнул Кирпичов, который в нетрезвые минуты делался добр и чувствителен с своими подчиненными, позволял себе многое высказать и вообще обнаруживал человеческие стороны характера, спавшие в нем остальное время. - Ведь я тебя люблю, ужасно люблю... я вот все только и думаю, как устроить дела твои... Уж будь уверен... уж, пожалуйста, не беспокойся: векселей не подам ко взысканию... и зачем подавать? ты заслужишь... И из-под следствия выпутаю... Я ведь понимаю, Харитон Сидорыч, что вы мне верный слуга... я ведь не бесчувственная скотина какая... проси что угодно: все сделаю для тебя... да я так тебя люблю, что готов душу свою положить за тебя, душенька... я жалованья вам прибавлю, Харитон Сидорыч, ей-богу, прибавлю... тысячу рублей... да я тебя в долю приму, душенька, десятый процент дам... разрази меня гром... Ну, поцелуй меня!
И Кирпичов поцеловал толстые, неумытые губы своего приказчика.
- Ну, за что ты сердишься? Ну, скажи: ну, неужели еще недоволен ты мной?
- Я вами много доволен, - отвечал приказчик, по-видимому тронутый, - только...
- Ну, что только? чего еще не достает тебе?.. ну, говори.
- Только вот все насчет платья попрекаете, - отвечал приказчик, потупив глаза.
- Нельзя, душенька, нехорошо: перед публикой стыдно... да что платье? вздор! Я тебе отличное платье сделаю на свой счет... сегодня же позову портного: мерку велю снять... так вот и разговора у нас про платье больше не будет.
- Много благодарен, Василий Матвеич, - сказал приказчик. - А вот я заготовил вам выписочку: сегодня в банк платить.
- Как сегодня? уж будто сегодня, душенька?
- Сегодня, Василий Матвеич.
- Ну, что ж? сегодня, так сегодня и заплатим.
- Да и по трем векселям: Грачищеву двадцать семь тысяч, Стригонову и Куницыну срок подходит.
- Что вы, душенька, белены объелись? - возразил Кирпичов. - Ведь у Грачищева брали на восемь месяцев.
- Точно на восемь; только ведь уж они прошли... Вот извольте сами смотреть.
И приказчик сыскал в толстой книге нужную страницу; но Кирпичов, не посмотрев, возразил:
- Верю, верю, душенька! прошли, так прошли! мудреного нет - забыл! Денег у меня довольно... в банк хватит, и Грачищеву... только деньги, понимаете, Харитон Сидорыч, не все мои... надо на днях сделать расчет с Владимиром Александрычем... да еще надо задатку дать князю Хвощовскому.
- Какому Хвощовскому? за что?
- Новое издание предпринимаю, - самодовольно отвечал Кирпичов. - Полное собрание сочинений князя Хвощовского, в шести томах, с картинами и чертежами.
- Охота вам, Василий Матвеич, пускаться опять в издания, - с неудовольствием заметил приказчик. - Право, что в них проку? только деньгам перевод! Еще иное дело издавать книги полезные, а то вечно кучу денег потратите на печать, на бумагу, на переплет, на объявления, а потом гляди да сохни: гниет издание в кладовой. По правде сказать, не умеете вы выбирать, Василий Матвеич. Вот Окатов издал "Средство вырощать черные усы и густые черные брови"... оно, конечно, вздор, и купивший ее не только не вырастит черных усов, так и рыжие потеряет, а посмотрите, как книга идет! Всякий думает: верно, вздор, однакож попробую! черных усов всякому хочется! А вот опять книга, тоже о волосах: "Средство сохранить навсегда густые волосы и предохранить лицо от морщин до глубокой старости". Шутка! кому помолодеть не хочется?.. вот она и идет. А видели книгу: "Нет более паралича"? А "Лечение всех болезней физических и нравственных портером и модерою"? третье издание печатается!.. А "Тайна быть здоровым, - богатым, долговечным и счастливым в отношении к прекрасному полу"? Небось сочинитель не умрет теперь с голоду, издатель тоже жаловаться не будет... Тут, я вам скажу, Василий Матвеич, дело основано на знании натуры человеческой; а ваша аллегория, смею сказать, просто вздор; с аллегорией пойдешь по миру.
- А что скажут журналы, когда я такие книги издавать стану? - заметил Кирпичов, зевая. - Помилуйте, душенька!
- Журналы! да вам не с журналами, а с деньгами жить! Верьте вы мне, Василий Матвеич, - продолжал с жаром Правая Рука, обрадованный благоприятной минутой высказать хозяину свой взгляд на дело: - с журнальной похвалы сыт не будешь, только суетную гордость свою удовлетворишь... а тут капитал - дело нешуточное! Ну, вот наиздавали вы теперь философических и аллегорических книг. Сочинения толстейшие: в ином тома четыре... сочинители все важные, а что толку? валяются экземпляры в кладовой.
- Да, правда, - заметил задумчиво Кирпичов, - книги их точно скверно идут; как напечатал - сваливай в кладовую, а ключ хоть в Неву кидай: не понадобится. Ни одно издание даже не окупилось. Я уж сам, признаться, думал: отчего? люди прекраснейшие и уж в летах, пожили на свете, могли набраться ума, а иные так даже известностью пользуются; поди, как лет тридцать назад сочинения их шли! такие люди, что, кажется, и постыдятся вздор написать, - не то, что мальчишка какой, который с голоду пишет в шестом этаже... У них и кабинеты отличные; как войдешь, тотчас почувствуешь, что ученый и умный человек живет: библиотека огромная, стол письменный весь завален бумагами, этажерки, кушетки, кресла, ландкарты на стенах, конторки; на лице такие соображения; заговорит - точно книга: садись и записывай. А издания нейдут! просто и ума не приложу отчего!
- Я думаю, - отвечал глубокомысленно главный приказчик после долгого молчания, - я думаю, от того, что они слишком серьезно и аллегорически сочиняют... Люди важные, с достатком, они, натурально, не станут справляться, что происходит даже и между дворянами, не только у купцов и разночинцев, которые любят почитать, - а что придет в голову, то и пишут. Вот и выходит аллегория; а какой прок в аллегории? Уж помяните вы мои слова, Василий Матвеич: не доведут вас до добра издания философические и аллегорические... Я думаю, так они даже и не литература, а просто пустословие! Умный человек не понесет аллегории, а иногородный и плюнуть на нее не захочет. Ему давай, житейского, практического!.. Вот, помните, летом приходил к вам какой-то сочинитель, кажется Лачугин... да, точно, Лачугин! Вот вы его прогнали, а Окатов за три золотых купил у него роман да теперь уж третье издание печатает.
- Знаю, знаю, душенька! о нем теперь везде говорят... Да ведь он сам виноват. Приходит бледный, мизерный такой, жмется, запинается, точно сейчас уличили его, что он платок из кармана украл... "Где вы служите?" - спрашиваю я. - Нигде, - говорит. "Какой ваш чин?" - "Никакого, - говорит. "Что же, у вас родители богатые люди?" - Нет, - говорит, - бедные. "А какого звания?" - Мой отец, - говорит, - мещанин... - Ну, каков литератор? прилично ли мне издавать мещанские сочинения?.. "Подите, - говорю, - на то есть Щукин двор: там у вас купят, а я не могу..." - Какая же причина, - говорит, - вашего отказа?.. - Я рассмеялся. "Ну, какая причина? ты, любезнейший, посмотри на себя, - говорю, - так и увидишь, какая причина... Мне, - говорю, - благородные люди приносят свои сочинения, да и у тех, душенька, беру не у всякого..." Вот он и ушел да с тех пор и не бывал... а-а-а... Уж не понимаю, почему ему посчастливилось! - - заключил, зевая, Кирпичов, по мнению которого, чтоб сочинение было хорошо, автору его следовало иметь крупный чин. - Прощайте, душенька; спать хочется... а-а-а-а...
- Как же, Василий Матвеич, с векселями? Ведь хуже будет, как сроки пропустим.
- Ну, ужо подумаю... А всего лучше... знаете ли что?.. съездите к Борису Антонычу... попросите тысяч двадцать пять до зимы да и вексель велите заготовить... я ужо подпишу... он не откажет... а-а-а!
Кирпичов ушел спать.
В десять часов Правая Рука постучался в ворота знакомого уже читателю дома на Выборгской стороне, в глухой улице. Рыжий мальчишка беспрепятственно пустил его в калитку и тотчас исчез, предоставив ему полную свободу.
Бойко миновав две первые комнаты и достигнув дверей третьей, Правая Рука осторожно постучался.

Работая в своей комнате, башмачник услышал стук разбитого стекла над своим окном. Как сумасшедший, кинулся он к Полиньке, но дверь была заперта. Думая, что Полиньки нет дома, он сбежал в кухню взять ключ у хозяйки, но ее там не было. Башмачник опять отправился наверх, опять дернул за скобку - и, к удивлению его, дверь отворилась! Он вошел в комнату - и окаменел от ужаса: Полинька, бледная, с окровавленной рукой, стояла у разбитого окна; горбун в волнении ходил по комнате. С минуту башмачник дико озирался кругом, и вдруг страшная догадка осветила его ум; подняв сжатые кулаки, он бросился к горбуну. Горбун окинул его презрительным взглядом и молча вышел. Хозяйка поджидала в сенях.
- Зачем ты заперла дверь? - яростно крикнул ей горбун.
- Вот тебе на! - с ужасом возразила девица Кривоногова отступая. - Не сами ли наказали!
Он впал в задумчивость и молчал. Хозяйка начала охать.
- Вот наделали дела! как бы чего не вышло!
Он быстро поднял голову и погрозил ей палкой.
- Смотри! ни одного слова.
- Господи ты боже мой! да разве я дура?
Горбун вышел. Вечер был холоден; немногие звезды, одиноко горевшие в разных концах темного неба, скупо освещали его; ветер, дувший весь день, наконец унялся. В переулке царствовала такая тишина, что слышался непрерывный глухой гул, доносившийся с другого, оживленного конца города.
Тишина и холод не успокоили горбуна. Он дышал тяжело. Походка его была неровная и сердитая. На углу одной улицы обступили его извозчики и, похлопывая рукавицами, предлагали свои услуги.
- Пошли прочь! - крикнул он таким бешеным, шипящим голосом, что извозчики попятились и примолкли, но тотчас опомнились и продолжали уже с намерением приставать к нему.
Он остановился и стал осыпать их самой едкой, раздражительной бранью.
- Ах ты, горбатая образина! - кричали ему извозчики.
Новые страшные ругательства были им ответом; он грозно махал своей палкой, и слова, бессвязно слетавшие с его языка, скорее походили на шипенье змеи, чем на человеческий голос.
Извозчики хохотали. Наконец и сам он понял, как смешон и жалок, и опрометью бросился прочь.
Вылив, таким образом, часть своего бешенства, горбун стал немного спокойнее. Нет мысли его были мрачны и путались. Ему живо представилась его прошедшая жизнь, его молодость, его безумная страсть; он вздрогнул и горько усмехнулся... Казалось, он дивился, не мог понять, каким образом снова поддался старым волнениям, снова испытывает старые муки... Размахивая руками, он рассуждал вслух, что молодость и незнание жизни могли довести его до страшного положения, в котором человек безумствует и дорожит своим безумием, невыносимо страдает и благословляет свои страдания, изнемогает, подавленный унижением, и готов еще унижаться. "Гордая женщина осмеяла мою страсть, подавила и уничтожила мое самолюбие беспощадным презрением, сделала меня зверем... Но теперь?.. я люблю бедную девушку... жених ее бросил... что же теперь может помешать мне. хоть один час насладиться счастьем?.." Горбун остановился; с минуту он прислушивался - и вдруг побежал с диким криком, зажимая уши... "Она опять смеется... перестань, пощади!" - кричал он и бежал все скорей, будто за ним кто гнался. И точно: ему чудилось, что гонится за ним женщина, прежде им любимая. Она потрясала воздух громким, презрительным хохотом и, то равняясь с ним, то забегая вперед, кричит ему в уши: "Ты стар, ты безобразен; нет и не будет тебе счастья в любви!.." Наконец горбун остановился и осмотрелся; ничего не было видно кругом, кроме моря тумана; короткие ноги горбуна тонули в грязи. -
Он стоял посреди Петропавловской площади, где тогда еще не было парка.
Горбун воротился домой в глухую полночь, измученный и продрогший, и велел затопить печь. Сидя перед огнем, он бессмысленно смотрел на красное пламя. Сырые дрова пищали и стреляли, пуская курчавые струи дыму; горбун вздрагивал, осматривался и снова обращал к огню свое тревожное, измученное лицо. Одна мысль, о чем бы ни начал он думать, помрачала все другие; одно лицо стояло неотступно перед его глазами. Стараясь хладнокровно обдумывать свое положение, он сознавался, что и безобразен и стар, что Полинька слишком хороша, слишком честна, что даже деньги его тут ничего не сделают.
И он вскочил и, заскрежетав зубами, бешено вскрикнул:
- Нет, клянусь, она будет моею! я хочу мстить!..
А потом снова впал в тихую грусть, припоминал мельчайшие подробности знакомства своего с Полинькой день в день, час в час, все ее ласковые слова, добрые взгляды, - и лицо его сделалось кротко: он заплакал. В ту минуту она предстала ему в таком свете, что он уничтожился перед ней. Он думал, что недостоин ее, что оскорбил ее слишком глубоко и неблагодарно, что она единственная женщина, которая не смеялась над ним. Он думал также, не потому ли только испугалась она любви его, что привыкла видеть в нем отца, и жалел, что дал волю своим безумным страстям...
Дрова сгорели. Свесив голову на грудь, горбун дремал. Перед глазами его мелькали лица, давно не виданные, забытые. В одном, которое поражало резкими чертами болезни, доброты и страданья, он узнал свою мать. Бледное лицо нагнулось к нему и шепчет:
- Ты не был такой, мое дитятко! злые люди тебя таким сделали... Берегись злых людей!
- Я их убью, матушка! - вскрикнул горбун, вскочил и дико осмотрелся.
Через минуту он снова сидел, закрыв глаза, перед потухающими угольями, и новые лица, новые картины проносились перед ним. Вокруг него дикий, заглохший сад; в стороне мрачно возвышаются барские хоромы. Он входит в них. Там гремит музыка, ярко блещут огни, ходят и говорят разряженные гости. Он все идет дальше и дальше, - он ищет... кого?.. вот он внезапно вздрогнул и остановился. В богатых старинных креслах сидит высокая женщина; на ней горят брильянты; глаза ее то становятся огромны, то суживаются, ноздри расширяются, лицо бледно, как у мертвой. С надменной и злобной улыбкой она манит его к себе, и, увлекаемый: непобедимой силой, он повинуется, преклоняет колени перед гордой красавицей... Она нагибается, шепчет ему нежные слова... Но вдруг красавица залилась диким хохотом, потолок с треском и грохотом рухнулся.
Горбун опять вскочил и осмотрелся с испугом; уголья подернулись пеплом; было совсем темно... Он лег не раздеваясь. Та же гордая женщина, те же мысли - неотступно мучили его...
С рассветом он встал и принялся за дело: считал много и долго, писал все цифры и, наконец, задремал.
Когда он проснулся, солнце пыльными столбами проникало сквозь щели зеленых стор... Старинные бюро и шкафы, очень массивные, огромный кожаный диван, длинный стол, заваленный бумагами и книгами, пол, обитый зеленым сукном, два окна с опущенными сторами - таков был кабинет горбуна. Множество бумаг, томы Свода законов в старинных переплетах с красно-сизым крапом составляли главное его украшение.
Сон освежил и укрепил горбуна. Казалось, счастливая мысль посетила его: он положил перед собой с решительным и спокойным видом почтовую бумагу и стал чинить перо; вдруг за дверью послышались шаги.
Горбун подкрался к стене и поднял маленькую гравюру; заглянув через небольшое отверстие в ту комнату, он тихо воротился к своему столу и сел.
- Войдите! - крикнул он, когда Правая Рука постучался.
Отворив дверь, Правая Рука низко поклонился и почтительно стал у порога.
- Что нового? что хорошенького? - приветливо спросил горбун, потирая руками и сообщив своему лицу обычное выражение добродушного лукавства.
- Дурак продолжает пьянствовать, - угрюмо отвечал приказчик.
- Хе, хе, хе! не говорите так, - заметил горбун с своим тихим, тоненьким смехом, - не говорите так невежливо о моем любезнейшем друге, о вашем хозяине, аккуратнейшем, деятельнейшем и почтеннейшем Василье Матвеиче. Хе! хе! хе!
- Какой он почтеннейший? - с негодованием возразил приказчик. - Пьянствует, важничает, не помнит, ни кому должен, ни с кого получить следует, затевает новые дурацкие издания...
- Ну, вы сегодня-таки сердиты на своего хозяина, - сказал горбун.
- С ним просто не хватит никакого терпения! - отвечал с жаром главный приказчик. - Поверите ли, как принялся вчера пушить... и добро бы за дело! а то, зачем сюртук с заплатами... Что ему в моем сюртуке? доходу, что ли, у него прибудет в магазине, когда я напялю новый сюртук? Да я в своем сюртуке, а получше дело свое знаю, чем он, кукла безмозглая, болван неотесанный...
- Ну, еще как-нибудь? - весело сказал горбун прищуриваясь.
- Я, говорит, в тюрьму вас упрячу... Туда же с угрозами... чучело размалеванное! А утром пьяный пришел да ну обнимать, целовать меня... "Нет у меня друга лучше - Харитона Сидорыча!" Какой я тебе друг!.. Расхвастался: жалованья, говорит, прибавлю, в долю приму, сюртук новый сошью... а чего? проспится, так, кроме ругательства, ничего не дождешься... Знаю я, каковы его обещания!.. Вот как самого упрячем в доброе место, так и будет знать, каково сюртуки новые носить. По-моему, Борис Антоныч, коли дела так пойдут, так вся его библиотека через полгода будет у вас в кладовой. Вот и сегодня прислал двадцать пять тысяч просить.
- Добрые вести! добрые вести! - отвечал горбун. - Только знаете ли что? может быть, нам придется его поберечь.
- Поберечь? - запальчиво воскликнул Правая Рука. - Как поберечь?
- Я не говорю положительно, - отвечал горбун, - а, может быть: мне, видите, жену его жаль, дети малые... хе! хе! хе! Книги пусть свозит ко мне по-прежнему: я деньги буду, давать, только удерживайте, сколько можете, чтоб у других не забирался... на тот конец, понимаете, что если я вздумаю пожалеть его, воротить ему товар и долг рассрочить, так чтоб его другие не придушили.
- Пожалеть? товар воротить? долг рассрочить? - воскликнул с ужасом Правая Рука. - Борис Антоныч! да вы шутить изволите!
- Ну, как хотите думайте. Только как занимать опять пошлет, так прямо ко мне идите: всякую книгу в пяти копейках с рубля настоящей цены беру... А там посмотрим, куда ветер подует... Хе, хе, хе! малые дети... жена... как придется ей итти с детьми просить христа-ради, так увидим, может, кто-нибудь ее и пожалеет... станет упрашивать... хе, хе, хе!
И, довольный своей мыслью, горбун долго и весело смеялся.
Правая Рука, очевидно, имел более определенные планы касательно книжного магазина и библиотеки на всех языках, и он с жаром начал развивать их; но горбуна мучило страшное нетерпение.
Спровадив приказчика, он тотчас же принялся писать письмо. Но оно долго ему не удавалось; он рвал начатые листки и писал снова. Наконец письмо было готово. Положив его в красивый конверт, горбун стал надписывать адрес! - Рука его сильно дрожала.